Одиссея Гомера

Купер Гвен

Пришлось мне покупать бечевку, чтобы попросту завязывать раздвижную дверь в Лоренсову кладовку (свои кладовки я давно уже держала открытыми). Научившись секретам вязания узлов, мы подобрали один достаточно мудреный, что был Гомеру не по зубам. Не по зубам он оказался и самому Лоренсу. Если у него вдруг возникала потребность срочно отыскать журнал со своей статьей, скажем, 1992 года, он возился с этим узлом, стиснув зубы и едва ли не со слезами на глазах, в грозном молчании, что говорило о многом.

Несмотря на множество новых, достойных внимания вещей, в которые так и хотелось сунуть свой нос, в том, что касалось привычек, Гомер оставался верен себе. Он все так же любил сидеть возле меня или на мне, но непременно с левой стороны. Если слева от

меня вдруг оказывался Лоренс, Гомер принимался бродить по квартире взад-вперед, предъявляя претензии во всю силу своих легких. Как слепой определяет разницу между банками с горошком и томатами по их местоположению — они всегда должны стоять на своих местах, так и Гомер, несмотря на все свои авантюрные наклонности, управлялся с событийной стороной жизни просто потому, что некоторые события происходили (и должны были происходить) неизменным образом в неизменном порядке. Он знал, где он должен быть и что должен делать, по тому, где была и что делала я. Если я сидела на диване, то он должен был сидеть слева от меня, а если он не мог сесть слева от меня, то, значит, события вышли из-под контроля, а это не могло не тревожить. Лоренс ничего этого не знал и недоумевал: с какой стати нужно пересаживаться с одного места на другое на одном несчастном диванчике, когда в квартире три спальни — спи себе где душе угодно, и никто тебе слова не скажет. Ну почему непременно всем нужно ютиться на одном, этом самом, несчастном диванчике, да еще и в определенном (и кем? — котом!) порядке.

Как будто всем и без того было мало, в кошачьи концерты под дверью, что на ночь глядя закатывала Скарлетт, решительно вступал и Гомер. Гомеру очень не нравилось то обстоятельство, что Лоренс вытеснил его с его «законного» места в спальне, и предъявлял на это место свои права. Но, в отличие от Скарлетт, которая устраивала песнопения именно на ночь глядя, Гомер принимался стенать в любое время суток — стоило мне удалиться в спальню, чтобы вздремнуть, почитать книжку в уединении или просто переодеться, как он тут же заводил свою песню. Уже с утра, едва открыв глаза, я тут же слышала за дверью «цок-цок-цок», и тут же доносился его вой.

Самое интересное было то, что я не просыпалась каждое утро в одно и то же время и не пользовалась будильником (такие люди, как я, помешанные на пунктуальности, обычно просыпаются без будильника тогда, когда им надо). Я могла проснуться в пять или в шесть тридцать, а в воскресенье в девять или даже позже, но я просыпалась не от того, что меня разбудил Гомер — он никогда меня не будил. Обычно я просыпалась, минуту-другую лежала с открытыми глазами — и тут же слышала шаги Гомера, который бежал ко мне по коридору, и я понятия не имею, откуда он знал, что я проснулась. Может, у меня менялся ритм дыхания? Но даже Гомер с его обостренным слухом вряд ли мог это услышать из прихожей, где он крепко спал на своей подстилке. Однако он всегда знал, что я проснулась, это был неоспоримый факт. Прошло всего лишь несколько дней, и моя привычка просыпаться на минутку, а потом дремать еще часок, навсегда ушла в прошлое. Одно дело — когда Гомер жалобно мяукал под дверью поздно вечером, пока Лоренс еще не спал, и совсем другое — когда кот будил Лоренса своим воем в пять часов утра. Поэтому я хватала подушку и свободное одеяло из шкафа и шла на диван, где Гомер вне себя от счастья получал возможность пообниматься со мной, а я дремала, пока не наступало время вставать и начинать свой день.

Когда Гомер только появился у меня, я некоторое время раздумывала, не назвать ли его Эдипом, коротко — Эдди. Поэт по имени Гомер был слеп, а трагический герой Эдип лишился зрения. Однако Мелисса заявила, что называть Эдипом котенка, у которого нет глаз, просто жестоко, и эта идея отпала.

Однако я получила на свою голову Эдипа наоборот — сначала он владел своей мамочкой безраздельно, и вдруг, откуда ни возьмись, появился какой-то папочка, который пытался мамочку у него отнять. Я уже начала терять надежду на то, что мне когда-нибудь удастся примирить их друг с другом.

Невероятно,

но факт: именно Вашти, которая не проявляла агрессии, кроме тех случаев, когда приходилось защищаться, Вашти, которая никогда не выпускала когти и не повышала голоса, Вашти, которая ни разу не пыталась делать все по-своему и всегда всем уступала — именно Вашти спасла нас всех и решила все мои проблемы. И сделала она это так просто, что и представить себе невозможно.

Она бросила на Лоренса один-единственный взгляд и глубоко, безнадежно, бесповоротно влюбилась в него.

* * *

Вашти всегда отдавала предпочтение мужчинам перед женщинами (за исключением, конечно же, меня). Она любила, когда ее гладят, ласкают и говорят, какая она красавица, но особенно она любила, когда все это исходило от мужчины. Однако до сих пор все мужчины, которые появлялись в нашей жизни, были полностью поглощены Гомером, а Вашти была не из тех, кто станет навязываться.

И вот появился мужчина, который, как заключила проницательная Вашти, совершенно не интересовался Гомером. Верно было и то, что он не интересовался кошками вообще, и все же эта ситуация допускала варианты.

Вашти не стала сразу приставать к Лоренсу. Но, улучив момент, когда других кошек не было рядом — а теперь, когда мы жили в таком большом доме, эти моменты чудесным образом стали возникать, — она прыгала ко мне на руки и очень мягко, ненавязчиво заставляла себя ласкать. Она не пыталась вынудить Лоренса делать это, но, пока я ее гладила, она смотрела на него глазами, полными нескрываемого обожания. Это было то самое выражение, которое все мужчины, вероятно, мечтают хоть раз в жизни увидеть в глазах какой-нибудь прекрасной женщины. Глаза Вашти, казалось, говорили: «Неужели ты не видишь, насколько я лучше, чем те двое? Я таааааак тебя люблю, как они не полюбят никогда». Лоренс был заинтригован. Иногда я замечала, что он смотрит на нее почти так же, как она на него.

— Какая она красивая! — говорил тогда Лоренс. — У нее просто идеальная мордочка. Кажется, я никогда в жизни не видел такой прелестной кошки.

Я не знаю в деталях, как именно развивались события после этого и кто сделал первый шаг, но однажды вечером я пришла домой и обнаружила, что Вашти, свернувшись клубочком, уютно устроилась на коленях у Лоренса, а он гладит ее и приговаривает: «Ах ты, моя красавица! Краса-а-авица, краса-а-а-авица, хорошая девочка!» Он замолк на полуслове, как только увидел меня, но Вашти просидела у него на коленях еще целый час. А однажды я вышла из душа и увидела, что Лоренс сидит за столом и собирается завтракать, а Вашти трется о его ноги, и он дает ей вкусные кусочки из своей тарелки.

— Лоренс! — возмутилась я. — Ты хоть понимаешь, чего мне стоило отучить их попрошайничать?

Лоренс выглядел пристыженным:

— Но она такая красавица и так любит меня!

Ну-ну. Уж конечно, Лоренс был не первым мужчиной, который изменил своим принципам под этим предлогом.

Шли недели и месяцы, и Лоренс постепенно стал более внимательным, а Вашти, казалось, переживала свою вторую кошачью юность. Она постоянно пребывала в игривом, приподнятом настроении, чего с ней не случалось уже давно. Она просто летала по квартире — но не грубо и агрессивно, натыкаясь на мебель и срывая все, что висит, притаскивая клочки бумаги Лоренсу, чтобы он играл с ней, — а легко и элегантно, как истинная леди. Со мной она этого не проделывала с тех пор, как была котенком. Вашти стала гораздо более привередлива в отношении утреннего туалета и с остервенением вылизывала свою длинную белую шерсть, доводя ее до полного совершенства. Если ей случалось заметить какие-то проявления нежности между мной и Лоренсом, она издавала крик, исполненный бешеной ревности, словно говоря: «Эй, вы! Вы что, не видите, что я здесь?» Лоренсу это доставляло колоссальное удовольствие, и он часто устраивал для Вашти целое шоу из показных объятий и поцелуев в надежде вызвать ее ревность.