Одна беременность на двоих
Шрифт:
Мне хотелось плакать — громко, много и прямо сейчас. И я плакала, много, но тихо в такт бесчисленным музыкальным шедеврам, вылетавшим из-под искусных пальцев пианистки, решившей поведать миру историю своей матери, которая из бедного еврейского подростка, шьющего на английской фабрике обмундирование для армии, превратилась в пианистку, играющую для высшего состава армии. Рассказать про музыку и розу, навсегда соединившую её с французским солдатом, который не находил английских слов, чтобы высказать восхищение её игрой. Этот моно-спектакль был создан, чтобы признаться в любви родителям, которые подарили ей не только жизнь, но и любовь к музыке и американскую
После спектакля не я одна вышла с мокрыми щеками. Впрочем, слёзы Аманды меня совсем не удивляли — они мало отличались от тех, что она пролила над историей семьи Дарлингов и Питера Пена. А, может, я просто сильно злилась и радовалась, что Аманда весь обратный путь в поезде провела уткнувшись в роман, который написала пианистка.
— Вот козёл! — вдруг захлопнула она книгу и уставилась на меня, но я даже не успела спросить кто, а она уже продолжала тараторить: — В книге всё совсем не так, как этот идиот написал в сценарии. Отец не выиграл только один билет на поезд и не кинул жребий, которую из трёх дочерей спасти в Англии, а просто старшая уже по возрасту не подходила, а младшей было только семь лет, и она бы не выжила там одна. Вот зачем, скажи, лишнюю слезу из зрителя вышибать? Что, история еврейских детей иначе слишком весёлой будет? И почему она безоговорочно подчинилась режиссёру и пожертвовала памятью деда? Ну что за мягкотелость у баб? Почему?
Я что, должна была отвечать? Моё мнение здесь важно? И разве имеет смысл обсуждать сейчас историю постороннего человека, когда она самолично коверкает жизнь собственному ребёнку. Хотелось подскочить из кресла и самой выложить всё миссис О’Коннор про её идиотку-дочь! Но я смолчала, и молчание моё тут же перекрылось тирадой миссис О’Коннор — обе готовы обсуждать всякий бред, только бы не начать разговор, ради которого встретились. И сейчас она нас обеих расцелует, и мне надо будет сдержаться и не сплюнуть, и закроет дверь, до завтра.
Впрочем, завтра я буду от них далеко. Завтра меня ждёт показ мод и светящееся платье. Ура! А пока приходилось разбираться с покупками — к счастью, пока только надо было составить пакеты с дивана в угол. Пусть завтра и разбирают всё с матерью — могут даже постирать… И пообсуждать портрет, потому что мне вымученных похвал не надо. Сегодня я более чем собой довольна. В кой-то веке!
— Как это ты завтра уходишь на целый день?
Из головы Аманды напрочь выветривалось всё, что касалось моей персоны. Да, я ухожу… Жаль, что не с раннего утра, а только в два часа дня.
— Но показ ведь только в восемь…
— За мной дизайнер заедет в два часа. У них репетиция перед выступлением. Я ведь платья не видела, а там надо ещё сценку разыгрывать…
Пока я это говорила, почувствовала, как затряслись коленки. Выйти непонятно в чём непонятно перед кем и ещё непонятно что делать… Я как всегда не смогла отказать, на этот раз Бьянке, и подписалась на нечто, намного страшнее первого выступления с докладом перед классом. Но я справлюсь, справлюсь, справлюсь…
— И как прикажешь без тебя справляться с матерью?
Аманда стояла в позе. И руки у неё сейчас сравнялись размером с животом. Да, она напоминала в тот момент жабу! И язык был длинный, только я не желала больше слушать о том, какая я плохая, что хочу сделать что-то, что никоим образом её не касается.
— А вот и будет у тебя возможность с ней поговорить! — выпалила я и теперь сама выжидающе вперила руки в боки. Да сколько же можно молчать! Мне-то явно предстоит говорить с отцом. И тон разговора будет нерадостным. Спасибо твоей мамочке! Разубедить отца в том, во что он с лёгкостью поверил, будет ой как нелегко! О, Боже… Восклицательные знаки моих мыслей наотмашь хлестали меня по щекам, и я чувствовала, что раскраснелась — будто меня варили целый час в кастрюле!
— О чём говорить? — руки Аманды теперь упали по швам.
Я даже опешила: она будет переспрашивать, строя из себя непробиваемую дуру? Или ей хочется испытать моё терпение? Но у меня его не сталось. Я израсходовала за её беременность весь свой жизненный запас терпения.
— О твоей беременности! О чём ещё можно сейчас говорить?!
Аманда опустилась на диван и оттолкнула ногой лишний пакет.
— Мы уже поговорили. Больше говорить не о чем…
— А плане?
Как поговорили? Когда? О чём? И потом весело обсуждали пианистку?!
— Я ей всё сказала и про двадцатку, и про… — Аманда подалась вперёд, чтобы допинать пакет до самого угла. — Про Майкла и про то, что потом решила рассказать ему про беременность. Только добавила, что скрыла отцовство, чтобы его родители не знали о ребёнке, потому что мы оба были против мормонов, и я так и не скажу ничего его родителям, хотя мне и будет тяжело одной без Майкла растить ребёнка. И про Стива, что он всё лез с финансовой поддержкой, потому что возвёл дружбу в фетиш.
— И? — Я села прямо на пол, как тогда, давно, уже, кажется, в прошлой жизни, когда узнала про её беременность. Майка вновь была мокрая, но в этот раз я не стала её снимать.
— И что? Моя мать тоже не любит их семью, и она со мной согласилась, что лучше им не знать о внуке. У тебя остались вопросы?
Она смотрела на меня в упор, и в глазах её отражалась не боль, а злость.
— У меня к тебе последнее время только один вопрос: почему ты опять солгала? — Думаю, в тот момент мои глаза отличались от её лишь цветом. И я, кажется, имела больше причин злиться, чем она.
— А ты предлагаешь сказать матери про изнасилование, виновник которого мёртв. Сказать только лишь для того, чтобы быть правдивой до конца, прекрасно понимая, что, как был зачат этот ребёнок, в данный момент уже не имеет никакого значения. Ты хоть понимаешь, что при этих словах почувствует моя мать?
Я молчала, но лишь секунду.
— Мы договорились, что ты говоришь только правду!
Аманда вцепилась в кантик дивана, словно пыталась удержать себя от того, чтобы подскочить ко мне, теперь уже не сидящей, а стоящей подле дивана.
— Договорились? Когда? И я что, на допросе? — голос Аманды дрожал и даже перешёл от злости в шёпот.
— Ты из одной лжи переползла в другую! — я не могла уже замолчать.
— Это где я солгала, по-твоему? Я рассказала про таблетку, — и Аманда загнула палец. — Рассказала про Майкла. Про свою нелюбовь к мормонам, — продолжала она загибать пальцы. — Про то, что и близко не хочу видеть эту семейку рядом с моим сыном! И то, что я не знаю, как выгребу финансово. Где тут ложь? Или, — продолжила она уже шипя, не пожелав сделать даже крошечной паузы для моего возможного ответа, — тебе очень хочется, чтобы я унизилась? Хорошо, я скажу матери, что Майкл меня напоил, — и совсем уже шипя добавила: — Но только после того, как ты признаешься отцу, что позволила Стиву затащить себя в постель, считая, что он отец моего ребёнка! Давай, поборница правды! Принести для признания телефон?!