Одна на краю света
Шрифт:
Молниеносно разбиваю лагерь. Через тридцать минут уже все сделано — стоит тент, заваленный камнями, под крышей расстелена постель, у входа горит костер, куча ольховых ветвей навалена рядом, висит котелок, закипает вода. Каяк вытащен, отлит и перевернут. Лежу у костра на пружинящем, жестковатом, будто подстриженном, ковре низкой голубики. Рядом возвышается кудрявый куст ольхи, он греет меня. Вижу под собой ширь открытой долины, изгибы проток, всю дикую красоту и понимаю, как мне хорошо здесь.
По карте выходило так, что в этот день я прошла аж двадцать километров, хотя по ощущениям я не могла сказать, что шла особенно быстро. Не быстрее, чем по Канчалану, где обычно я проходила 15 километров за день. Наверное, по моей неподробной карте те 15, что были раньше, со всеми изгибами реки были как раз всеми двадцатью, заключила я, засыпая. Ночной заморозок заставляет меня, окончательно не проснувшуюся, впервые с руками втиснуться внутрь узкой пуховой жилетки.
Представляете, как кровеносный сосуд при входе в легкое дробится на кучу капилляров? Я шла как раз по таким многочисленным разбившимся протокам: долина реки распахнулась километров до трех-четырех, и все пространство было усеяно песчаными и мелкогалечными островками. Не то, чтобы основного русла, а даже более глубокого или многоводного, чем соседние, здесь было не сыскать. Почти все время иду по воде, точно во сне, с натугой переставляя ноги против мощного течения: ведь уклон реки здесь был выражен неплохо, метра 3–4 на километр. Мелкая галька сыпется, ползет под ногами, я буксую.
Светит солнце, но северный ветер очень холоден. О том, чтобы вспотеть, не возникает и речи. Часто оказываюсь на верхних (относительно течения) краях островков, где нужно стартовать; для перечаливания на обтекаемых с двух сторон водой косах, что всегда нелегко, перегребать через протоки от островка к островку. Течение сильное, меня сносит. Островки короткие, много проходить вдоль них не удается, я продвигаюсь больше поперек долины, чем вперед. Бурлачная веревка постоянно мокрая и ледяная, пальцы на руках, вылечившиеся после жирного бараньего мяса, снова немного потрескались. А ноги уже просто онемели от холода, ступни потеряли чувствительность, и я заставляю себя шевелить пальцами. Пытаюсь смещаться к основному берегу, но там протоки становятся мелкими, я начинаю садиться на мели. Да и есть вероятность зайти в неотличимый здесь от протоки маловодный приток.
В месте, где Танюрер меняет свое основное направление с северо-западного на юго-западное, на правом берегу возвышается хорошо заметный издали высокий бугор. Я не видела и не знала тогда, течет ли под ним река, но надеялась, что это так. Я уже давно стремлюсь к нему. Здесь для меня нет прямого пути, меня ожидает масса мелких поворотов.
Дотягиваю до откоса на последнем издыхании, под ним, где меньше дует, развожу костер, обедаю и лишь затем нахожу в себе силы вылезти на этот десятиметровый обрыв. Неудивительно — затянула предобеденный переход аж до шести вечера, вот силы и иссякли. На обеде, как обычно, если позволяет погода, снимаю с себя гидроснаряжение, просушиваю, вывернув наизнанку, переодеваю ботинки. К тому времени я уже привыкла, что ноги приобретают застывшее состояние, постоянно холодные. Помогает закалка лыжных пробегов, когда весь день, бывает, ноги мокрые, и я не переодеваюсь в сухие ботинки в частенько неотапливаемой электричке на пути домой, потому что никогда не беру запасную обувь — лишний груз.
Какая красота открывается мне сверху! Все пространство долины подо мной в синих протоках и желтых отмелях. Горы обступают реку. Пейзаж освещает солнце, придавая ему яркость. «И что? Этой красоты не увидят мои друзья? Это немыслимо! Буду самым последним преступником, если пройду мимо и не сниму. Это невозможно не снять!» — подумала я и отправилась обратно, вниз к каяку, за фотоаппаратом. Я решила забыть про него после эксперимента с батарейкой, но теперь снимала табу и надеялась сразу вставить и отснять быстро, подряд целую пленку.
Сразу снимаю кадров пятнадцать, отстреляв их, как автоматной очередью, без передышки. Наконец останавливаюсь, перестаю щелкать. Смотрю — фотоаппарат не жужжит! Я, тихонечко ступая, на цыпочках, почти не дыша, осторожно спускаюсь к каяку. Не жужжит! Делаю кадр с автоспуском — впервые снимаю себя на маршруте — получается! Закрываю чехол и осторожно, без лишних встрясок, кладу фотоаппарат в корму каяка поверх мешков и продолжаю путь…
После этого откоса, после поворота, меняется и характер реки. Ширина долины Танюрера остается прежней, но русла проток становятся более ярко выраженными, здесь уже можно идти по берегу, ведя каяк на поводу…
На траве капельки оттаявшего инея. Остатки воды в котелке промерзли до дна. Брр! По-моему, в моей палатке не теплее, чем на улице. Но небо ясное, и пока безветренно, может, наступает бабье лето? Отогреваю закоченевшие колени у костерка: пока здесь еще растут кусты ольхи, могу позволить себе подобную роскошь. Впрок заготавливаю пару рогулек для котелка, для рыбы, что там будет с «лесом» впереди — непонятно.
Прохожу пару километров, достаю фотоаппарат, в окошечке светится 17 кадров! Как и было! Неужели починился? На радостях делаю еще несколько снимков — гора Угловая особенно привлекает мое внимание.
Река то растекается многочисленными протоками, то собирается в несколько более ярко выраженных русел. По берегам потянулась голая тундра. В низинках, словно хлопья ваты на тонких стебельках, раскачивается под ветром пушица.
У подножия полосатой горы Угловой в широком ложе долины реки раскинулась наледь. Нижняя часть ее, видимо, недавно растаяла, и на этих местах на разрыхленной гальке остались неровности, ложбинки, бугры. Среди проток на островках полностью отсутствовала растительность. Воды в протоках становится заметно меньше.
Подхожу к кускам наледи, они тонкие и абсолютно белые. Выхожу на мелководье, днище каяка зашуршало по дну. Все, дальше вверх не пройти даже с моим плоскодонным каяком. Куда же подевалась вода?
Впереди на наледи вижу темную фигурку. Олень? Почему он лежит на снегу, ведь особенно много кровососущих не наблюдается? Может, он больной? Оставив каяк, подкрадываюсь к оленю поближе, настраиваю фотоаппарат — он все еще работает! Красавец заметил меня, поднялся и стал медленно удаляться. С оглядкой, остановится, посмотрит, снова шествует дальше. Потихонечку крадусь за ним. «Постой, не уходи! — наконец взмолилась я. — Я только хочу тебя сфотографировать, не убегай, пожалуйста!» Олень насторожил ушки, остановился, развернулся и пошел мне навстречу. Выдвигаю объектив, приближая объект, делаю кадр. Олень все двигается мне навстречу. «Ну, уж ближе не подойдет!» — еще пара снимков отщелкана. А олень подошел еще ближе. Как назло кадр оказывается последним — зажужжала автоперемотка. А олень совсем рядом, его можно снимать уже без приближения, а он все не останавливается, его не пугает непонятный жужжащий звук.
Я слегка опешила. С чего это он вдруг? Может, решил постоять за свою свободу? Я остановилась, а олень все шел на меня, вот он совсем близко, метрах в пяти. У меня нет даже веревки, чтобы изобразить чаат — ременный шнур, которым ловят оленей. «Стой! — говорю. — Я тебя только сфотографировала, иди своей дорогой». Мало ли что взбредет зверю в голову? Я тоже двинулась вперед, но не прямо на оленя, а в обход. Олень разворачивается и идет за мной. И тут меня осеняет: он же отбился от стада и принял меня за пастуха-спасителя! Бедный олешек!