Одна сатана

В квартире было сумрачно. И было тихо. Но не просто тихо. А как-то напряженно тихо. Как бывает в ожидании большого несчастья.

— Да… Увы… Вне игры… К сожалению, вне игры… — бубнил телевизор. — Хотя, если смотреть из комментаторской кабины, мне так не показалось… Я, конечно, не могу оспаривать действия судей, но хочу заметить, что судейство в этом матче оставляет желать лучшего… Как видно, не хотят судьи отдавать нашей команде победу в этом матче, за так нужное нам двадцать

Перед телевизором в глубоком кресле сидела женщина. Она очень внимательно смотрела в экран. На бегающих в синих трусах по зеленому полю футболистов.

Но мечущихся по экрану футболистов не видела. И экран не видела. И телевизора не видела.

Она вообще ничего не видела.

Футбол закончился. На экране появились часы. Секундная и минутная стрелки приближались к цифре двенадцать. Часовая упиралась в восемь.

Восемь часов. Восемь часов вечера.

Уже восемь.

Женщина встала с кресла, подошла к окну и, закутавшись в шаль, замерла у самого стекла.

По улице шли люди. Их было немного. Меньше, чем два часа назад. Два часа назад они бурным потоком вырывались из раскрывшихся дверей транспорта и растекались ручейками по дворам и парадным.

Их было много, потому что они возвращались с работы. Теперь улица была почти пуста. Те, кто два часа назад возвращался с работы, были уже дома. Теперь шли опоздавшие одиночки…

Женщина отошла от окна, снова села в кресло перед телевизором.

«… был найден во дворе собственного дома. Рядом брошенный киллером пистолет „ТТ“. Пять пуль попало потерпевшему в голову. После чего убийца произвел несколько контрольных выстрелов ему в затылок. От полученных ран потерпевший скончался до приезда „Скорой помощи“…»

Женщина быстро взяла телефонную трубку. Положила. Снова взяла. И замерла, глядя в экран телевизора.

На экране мертвенно скалилась изрешеченная пулями голова.

— Всех, кто может опознать убитого, просим звонить по телефону…

Женщина, рассеянно глядя в экран, набрала номер.

— Здравствуйте! Это второй отдел?

— Да. Второй.

— Будьте добры, пригласите Сергея Михайлова.

— А кто его спрашивает?

— Кто спрашивает? Я… То есть я хочу сказать, жена спрашивает. Его жена.

— Его на месте нет.

— А где он?

— Ушел.

— Давно ушел?

— Давно. Часа три назад.

— А куда ушел?..

— Ну откуда мы можем знать?

— Но, может, он что-нибудь сказал? Когда уходил.

— Сказал.

— Что?

— До свидания сказал.

— Извините. Спасибо.

Положила трубку. Отошла к окну. Долго смотрела на идущих вдоль улицы прохожих.

Нет, не он… И это не он… Вон, далеко мужчина. Высокий. В черном плаще. Как у него… Он? Он?!

Нет. Не он. Другой мужчина. Чужой мужчина… Женщина вновь подошла к телефону. Долго смотрела на него, словно на что-то решаясь. Подняла трубку.

— Але!

— Софья,

— Я! Кто еще? Конечно, я! В этом доме других женщин быть не может!..

Софья стояла на кухне, в наспех запахнутом халате, в бигудях, удерживала плечом трубку возле уха, шинковала капусту и шугала путающихся под ногами детей.

— Кто это говорит? Я что-то не узнаю.

— Это я. Татьяна. Татьяна Михайлова.

— Ах, ты!.. Ну-ка пошла отсюда! Мерзавка! Это я не тебе, извини. Пошла, сказала! И ты тоже! Не трожь капусту! Оставь капусту! Пакостник! Ну-ка все отсюда! Разом. А не то я…

— Кто там у тебя?

— Шпингалеты мои. Буйствуют…

У Софьи было четверо детей. От трех мужей. Поэтому среди подруг она считалась наиболее сведущей в семейной жизни.

— У вас моего случайно нет?

— Твоего? Кыш сказала! Случайно нет.

— Ну тогда извини.

— Погоди, погоди… А что, что-то случилось? Раз ты…

Он что, к другой бабе ушел?

— Да нет, что ты. Я просто… Я думала, может, он к вам по пути с работы заглянул.

— Задерживается?

— Да.

— Давно задерживается?

— Часа полтора.

— Да я не в этом смысле. Как часто задерживается?

— А что, это имеет значение?

— Ну ты даешь, подруга! Частота — это самое главное. Лучше один раз и на всю ночь. Чем по часу, но через день.

— Почему?

— Потому что если на всю ночь, но не чаще одного-двух раз в месяц — значит, это проститутка. А если на час, но систематично — вполне вероятно, что любовь, — громко прозвучал в наушнике голос уверенной, все понимающей и все про всех знающей дамы.

— Какая любовь?

— Новая любовь.

— Какая новая. Ему же за сорок…

— А возраст здесь, подруга, ни при чем. Они чем старее, тем дурнее. У мужика и в восемьдесят может быть новая любовь. Они к старости в детство впадают и начинают воображать себя Ромеами. Под балконами стоят, глазками стреляют. Ну потому, что больше нечем. Потому что порох в пороховницах отсырел. Ха-а-а.

— Зачем ты такое говоришь?

— Да ладно ты. Дело житейское. Они все равно потом назад возвращаются. Потому как с молодыми им трудно. Молодые просто так на диване валяться не позволяют. Они еще любопытные. А наши благоверные уже нет. Разве только до пирожков. Ну возьми, возьми и иди отсюда наконец!

— Что?

— Да это я не тебе. Это у меня Сашка тут… А тебе я так скажу: если он злой как собака придет или пьяный в коромысло — значит, все нормально. А если, к примеру, с цветами или там с поцелуями, значит, дело дрянь. Значит, себя в чем-то виновным чувствует. Они все — если рыло в пуху — с любезностями лезут. Ты тогда ничего не выясняй, а сразу ему голову и шею нюхай.

— Зачем?

— Ну ты какая-то совсем не от мира сего. Если он с бабой терся, то должен ее духами пахнуть. Ты их и нюхай, пока он не умылся.