Одна в пустой комнате

– Смелее. Просто начни говорить. Рассказывай все, что помнишь. Не торопись. Спокойно и во всех деталях.

Он, словно

психиатр, внимательно смотрит на меня, ловит каждое мое движение, каждый вздох, каждый взгляд. Он не знает, как лучше ко мне обращаться – на ты или на вы. Он следит, оценивает, нервничаю ли я, а я замечаю, как он одергивает руку, чтобы не покрутить кольцо на безымянном пальце. Он перекидывает ногу за ногу и ждет, что же я скажу. Он копирует поведение и дружелюбную интонацию врача, но в его взгляде есть что-то холодное, отталкивающее, и я прекрасно знаю, что он – фальшивка. Пустышка. Никчемный подражатель.

– Можно уточнить? Вы меня подозреваете?

Поддельный психиатр улыбается. Пристально смотрит и ждет. Он ничего мне не отвечает, но я понимаю, что да, сейчас я главный подозреваемый.

Остальные смотрят на меня, словно уже и слушать нечего, словно вина доказана, я и есть тот самый убийца.

И что я им должен поведать? Я сам знаю не больше их. Только то, что увидел по телевизору. И никаких особых деталей не припомню. А то, что помню о последних событиях, они и без моих слов знают из новостей. Но они ждут. А значит, я должен говорить. Что угодно, только не молчать. Что угодно, лишь бы они поняли, что они допрашивают не того.

Делаю глоток воды и начинаю рассказ с самого начала. С момента знакомства с Ритой.

Я помню себя фрагментами. Это не болезнь, и это не заразно. Память у меня вполне себе хорошая, можно сказать память что надо. Просто я стараюсь не загружать голову ненужными деталями. Какие шорты я носил в пятом классе? Как звали первую любовь? На каком курсе университета и по какому предмету завалил экзамен и вылетел? О своем прошлом помню скорее из рассказов окружающих, чем из личных переживаний.

Есть я, нет меня…

Думаю, я не был долгожданным ребенком. Не то чтобы неблагополучная семья, или меня кто-то избивал, нет. Не издевались. Но и особо не любили. Не ждали меня. Наверное, и специально избавляться от зародыша никто не собирался.

– У вас будет ребенок.

– Хорошо, спасибо за информацию.

Вероятно, случайность. Просто так вот вышло. Так случилось – в этом мире появился я.

Сейчас мне достаточно лет, чтобы не обращать внимания на несправедливость или на удачу, неожиданно сваливающихся как снег на голову. Все идет своим чередом. Идет как идет. Плевать.

Каждое утро передо мной в зеркале отражается довольно приятной наружности человек. Окружающие обращаются к нему Аркадий.

– Привет, Аркадий, – зовет коллега.

Аркадий оборачивается, смотрит приветливо и отвечает дружелюбной улыбкой.

Аркадий отвечает, а я нет.

Признаться, удобная маска этот «Аркадий», если хочешь спрятаться от всего мира. Он сильный и полезный. Он делает много вещей, которые лично я бы не стал ни за какие

деньги. Все самое неприятное. Делает уборку, например, ходит на работу, говорит с людьми, даже зарядку по утрам делает. Аркадий делает, а я нет.

Его окружают одинаковые, со всех сторон одинаковые люди. Они лишь твердят о своей уникальности. Их маски, вместо «Аркадий» подставь любое имя, возможно, чем-то незначительным и отличаются. А уникальность в чем? Во внешности, способностях или предназначении?

В тесном городе, бок о бок, с такими же уникальными, как я сам, жителями, в тугой связке отрицаемой зависимости друг от друга, мы в красочных масках строим будущее, в котором с полной отдачей продолжат наше правое дело более проворные и, хотелось бы на это надеяться, более интеллектуально развитые потомки.

Я сгружаю в тачку материалы, вытираю грязным рукавом пот со лба и везу тележку по стройплощадке.

Терпеть не могу утро. По многим причинам… И основная из них – утро, значит, до вечера еще далеко. Значит, для Аркадия работы еще много, значит, у меня полным-полно времени загонять себя в депрессию, рассуждать о высоком и катать загруженную до краев телегу.

Философ-неудачник.

Под палящим солнцем, под проливным дождем, по грязи, по снегу… Разницы нет. Аркадий вкалывает.

Каждое утро означает – вечер еще ой как не скоро.

Помимо прочего, терпеть не могу утро, потому что в памяти еще свежо, как бездарно провел прошлый вечер, отсиживая задницу на старом выцветшем, когда-то синем, диване с неудобным подголовником. Давно, когда только увидел этот диван в магазине, еще подумал, какой же он отвратительно неудобный. Но форма удачно вписывалась в интерьер. И он синий. Тогда решил, что привыкну, со временем приспособлюсь. И купил.

Смотрю на бесконечную красно-рыжую гору, которую к обеду я обязан перетаскать, и думаю, если вот эта груда кирпичей однажды заговорит, то, наверное, первая мысль, что проскребет оранжевый язык – как многообразен наш род. Все такие разные. А я, самый особенный, талантливый и недооцененный кирпич из всех.

Катаю тачку и отпускаю воображение на волю. Представляю первобытное общество кирпичей, их первобытный строй. Всякие кирпичные палки-копалки, шкуры съеденных мамонтов или чем бы они там питались.

Сначала зародится кирпичная цивилизация. Чуть позже, найдется с десяток брусков из обожженной глины, которые чья-то безразличная рука установит ближе к крыше. Они станут сочинять и выкрикивать лозунги. Убеждать остальных в своем праве руководить всеми. Объяснят свое право исключительным происхождением и развитием.

Некоторые кирпичи согласятся, другим станет безразлично, будут и те, что воспротивятся, возможно устроят бунт.

Бунт.

Я огорчаюсь своим же мыслям.

Даже бездушные кирпичи рано или поздно начинают протестовать. Они бы не стали работать за гроши на этой проклятой стройке, с необразованным начальником алкашом. Нет, они не стали бы смирно сидеть вечерами в одиночестве перед телевизором, разминая время от времени затекшую от неудобного подголовника шею.

Камни от фундамента станут стремиться лечь повыше.