Одна жизнь Сарро ла Касса

====== Книга 1. Дарк Эмэде Холл. Предыстория и Пролог ======

Тихий ночной лес разрезала какая-то вспышка. Она промчалась мгновенно, и лишь листья тревожно зашелестели в ответ. Высокие макушки дрогнули от налетевшего ветра, а после снова застыли на месте. На полянке стоял мальчик. Ещё недавно он шёл вприпрыжку из дома, чтобы собрать грибы и ягоды и уже сумел разглядеть несколько озорных головок под листвой, как вдруг остановился. Его лицо изменилось — сам взгляд вдруг стал чужим и испуганным. Листва закружилась у него перед глазами, небо стало ужасно высоким, а он маленьким и беззащитным. Ноги подкосились, он упал, примятая тельцем трава пахла землёй и грибами. Лукошко откатилось в сторону, рассыпались небольшие пожитки. Тяжело дыша и оглядываясь, он потёр лоб и, яростно стараясь вспомнить хоть что-то, принялся искать свои следы. Но ветер уже растрепал травы, и они сомкнули свои шелестящие ряды и спрятали в своих недрах ягоды. Перед глазами всё ещё мерцал свет. Какие-то отрывки воспоминаний, точно он видел себя со стороны, как видел этот лес, как летел где-то над ним в облаках, как видел маленького мальчика, весело собирающего грибы… И вдруг он здесь, ни единого воспоминания, кроме вспышки. «Откуда я? Зачем сюда пришёл? — в страхе забилась тревожная мысль, — Почему я ничего не помню?..» Он встал и направился к лесу, высокие деревья обступили малыша со всех сторон, махая своими ветвями, точно приглашая вдаль. И он пошёл, медленно переставляя ноги по мокрой траве, жадно вдыхая сочный цветочный воздух, еще пахнувший вчерашним дождём. Он шёл долго, пока не выбился из сил. Увидел пенёк и решил ненадолго остановиться. На земле было слишком твёрдо. «А туда ли я иду? И где дом? Почему я совсем не помню дома? Есть ли он у меня?» — на каждый из вопросов — туман. Сознание напрочь отказывалось дать ответы. Тело казалось чужим, руки с трудом слушались, усталость отчего пугала, а ещё было

странное чувство тяжести, будто раньше он мог летать… Ноги подкашивались, он часто падал и останавливался, прислонившись спиною к могучим стволам…. А потом он почувствовал холод. Он шёл отовсюду — от стволов, листвы и земли, просачивался сквозь тонкую одежду и больно щекотал кожу. Приходилось обхватывать себя руками и ёжиться — иначе превратишься в ледышку. А ведь на дворе была хорошая погода — где-то над кронами мерно светило солнце, стоял обычный летний день — в меру теплый из-за приближающейся осени. Что-то изменилось не в погоде, а в нём, и мальчишка всячески пытался понять это. Наконец, добравшись до реки, он с жадностью зачерпнул из неё ладошкой и стал пить. А после взгляд случайно упал на отражение… Не от того, что оно было искорежено брызгами, а по какой-то странной внутренней причине, оно казалось странным и неестественным. Волосы вмиг потемнели, рост стал меньше. Он снова ребёнок! А ведь в душе так давно вырос… И снова воспоминание — мысль, он отчего-то знал, что что-то изменится. Что после того, что было, он больше не сможет быть прежним. А вот что было — ни единого слова… Оставалось лишь идти дальше, любуясь странными чужими птицами, чужими цветами и миром. Голод брал своё, и он наклонялся и рвал маленькие красные ягодки. Остановился лишь вечером, когда лес подошёл к концу. Так хотелось оказаться снова вдали одиночества! Впереди домик, полуразрушенный, ветхий, больше напоминающий землянку. «Если это единственный дом, значит, мой дом, не зря же я ушёл так далеко…» — подумал мальчик, задержавшись у самого порога. «А если нет, если я чужак и сейчас потерялся? Родители ведь, должно быть, извелись и ищут меня, а я… Смогу ли я найти их, и надо ли?» — но эти мысли были тут же прерваны — из-за двери показалась голова какого-то человека. Малыш отскочил в сторону и замер, прислонившись спиной к дощатой стенке. Когда мужик вышел на середину тропинки, в голове завертелась новая мысль: «А он кто — отец? Да если так, я ничего не помню. Ни одного лица, ни одного имени… даже своего имени. Это значит, я не смогу узнать их, мне остаётся лишь остаться здесь…» — для ребёнка он был очень смышлён, ловок и аккуратен, моментально прятался в тень, точно его много лет учили этому, грозя за непослушание болью. Когда мужик ушёл, во дворе снова стало тихо. Лишь куры в сарае тихо щебетали между собой. Он вышел из укрытия и посмотрел туда, где ещё недавно стоял хозяин дома. Он насыпал зерна и поменял птицам воду, хорошая вода, прозрачная. Мальчику ужасно хотелось пить… Он снова стал с жадностью черпать её ладонями, на сей раз уделив странному отражению больше внимания, чем в первый раз. Всё же тогда в голове стоял туман, и всё казалось страшным, теперь он немного освоился, и стало немного легче. Холодные капли точно вернули ему былое блаженство и тишь. Лишь в глазах осталась тревога. Огромные и яркие, они смотрели на своего обладателя так, будто впервые его видели, и, правда, они были чужими. Маленький рот, длинные растрёпанные волосы, тонкие белые руки, тонкие черты лица. Но особенно чужими были глаза — и вроде взгляд их казался знакомым, вторая половина сознания никак не могла его вспомнить. Обе части души точно вошли в контакт, и теперь сложно было сказать, что помнил он, а что вспоминалось украдкой. Огромные лиловые глаза были необычно красивы и обворожительны, в них читалась мудрость и детская искренняя простота. «Вроде бы раньше они были синими, — снова заговорило испуганное сознание, — как же тогда это произошло? Не стал же я другим человеком?» Он долго смотрел на себя, хлопая длинными ресницами, точно, глядя в этакий омут, воспоминания станут немного ближе. Какое там, только явились вопросы! Конец этого дня он просидел в тени, нашёл удобную щель, перетащил остатки разбросанной соломы, скрутился калачиком, согрелся и уснул. И всё равно было ужасно твёрдо и холодно. Хозяин так и не заметил незнакомца… Утром он снова вышел во двор, долго возился на огороде, потом ушёл. Лиловоглазый наблюдал за ним всё это время, не испустив ни одного звука, застыв, точно камень. Так прошёл второй день и третий, мальчишка воровал оставленную ненароком еду и прятался в щели между домом и сараем. Ему уже начала нравиться такая жизнь, совсем не хотелось назад, казалось, что так оно и было весь век, до той поры, пока хозяин не открыл глаза на происходящее… Когда он увидел незваного, он первым делом обратил внимание на его глаза, схватил стоящие у стены вилы и погнал его прочь, крича на пути проклятия. С тех пор он даже выстроил забор, чтобы «всякие» не крали его имущество, не брали его еду и не переступали порог его дома… И так он снова остался один. Снова пошёл в лес, снова стал искать нужную дорогу. Некогда высокие кроны стали казаться чуточку ниже, среди их малахитового цвета появилась первая золотая «седина». Следующим домом, где остановился лиловоглазый, был небольшой домик на краю леса. Там жил один пожилой человек, тихий и добрый, как показалось ему из первого «знакомства». Человек сидел на лавочке и тихо говорил сам с собой. Он жаловался на жизнь, вспоминал жену и детей. Что случилось с ними, не удалось узнать, но это послужило беглецу-мальчишке поводом ненадолго остаться. Человек построил для своей жены какое-то каменное сооружение, это была не могила, скорее что-то вроде памятника. Именно там он оставлял еду для неё и дочки, убирал осыпавшиеся лепестки роз и ромашек, смахивал засохшую еду, а как только она исчезла, он понял, что духи услышали его, и возрадовался. С тех пор лиловоглазый частенько бегал возле его дома и, как только смеркалось, воровал оставленный «подарок.» Он не показывался хозяину на глаза, так как прекрасно помнил прежнего и не хотел повторить всё снова, даже домик соорудил себе из веток, но не рядом с ним, а чуть поодаль, накрыл его мхом и палками, сделав подобие норы. Там проводил ночь, а днём смотрел за старцем, слушал, что он говорит птицам, грустил вместе с ним, сожалел, но выйти, показать себя не решался. И хотя вряд ли бы одинокий старик прогнул бродягу, лиловоглазый просто боялся людей. Он предпочитал одинокие прогулки по лесу, размышления о судьбе и мире. И вновь казалось, что он уже много лет был вынужден так поступать — не верилось в столь взрослое поведение ребёнка. Слишком быстро он научился всему и понял, привык к одиночеству. Однако оно не доставляло ему боль — тишина и величие природы казались намного привлекательнее людской жизни, и таким образом он сам уединился в себе. Лиловоглазый также оставлял человеку гостинцы, тенью проскальзывал в дом и ложил на окно цветы, их же оставлял у сооружения. Вероятно, он казался старцу каким-то диковинным гостем, или даже домовым, и, возможно, он любил его, привык, что теперь не один. Человек даже сказал однажды, что теперь он рад приветствовать нового друга, обращался к нему в своих восклицаниях и говорил, что был бы рад встретить… От этих слов мальчишка долго думал, но в итоге так и не решился, кто знал, что было на уме у того на самом деле? «Мне хватает того, что он меня кормит, остальное я сделаю сам…» Но из-за этого ли отказа или каких других причин буквально через несколько месяцев старец перестал выходить и оставлять еду. Дом опустел, обветшал и огород, никто больше не проходил в этих краях, никто так и не поинтересовался исчезновением человека, а он, спорится, просто умер… Есть у людей такое. Третий дом нашёл он не сразу. Совершенно другие люди, склад характера и отношение к миру, было лишь одно «но» — дети, их там слишком много… Семь или даже восемь голов. Лиловоглазый думал задержаться, но после некоторого времени решил, что он всё равно не сможет. «Ведь кто я для них — лишний, не примут, скажут идти по свету…» — эта мысль, возможно, могла быть неправдой, но он так и не решился остаться здесь, и ушёл, пожалел, не стал надоедать собою. Очередные хозяева оказались очень скверными людьми. Точнее с виду они были хороши, в меру богаты, имели большой дом, и хозяйка красивая, весёлая, была очень доброй к животным и даже говорила с деревьями. Она гладила их шероховатые стволы, когда поливала или рвала последний урожай. Но один случай расставил всё на места. Притаившийся в кустах, мальчишка увидел, как она гнала по дороге какого-то бродягу. Бранила последними словами, кляла, что он последний кусок хлеба у неё забирает. «А я кто? Такой же самый… Люди не любят тех, кто ниже их, не стоит даже показываться…» За это время он исхудал, фрукты надоели, ночью становилось всё холоднее. Мальчишка бегал из одного дома в другой, в надежде найти там пристанище. К счастью, не так давно на его пути попался один заброшенный домик. Видать, хозяева ушли оттуда очень быстро — с собой не унесли почти ничего. Этого и хватило ему на первое время, а после — снова в путь, надеяться, что кто-то примет… Он был тих, порою даже чрезмерно, спокоен, рассудителен, смел. Волосы струились по спине, порванная одежда стала грязной и уже не могла согреть. С последней ему повезло — в заброшенном доме было много различных вещей.

Но что могли сделать холодные стены для одинокого брошенного ребёнка? Разве что отгородить от снега, вихрем срывающегося с небес…

Поэтому он и тут не задержался. Простывший, часто кашлял и почти не выходил из дому.

Ждал, как кто-то оставит что-то случайно, чтобы потом украсть. Особенно часто это происходило у одного кирпичного домика на углу — молодая женщина была слишком рассеянной, после винила судьбу, хотя была ни в чём не виновата… И вроде вот оно, счастье, но снова «но» — она не любила детей, да так сильно, что, услышав вдали плач, была готова убить, самым ужасным способом…

С животными было проще — они все точно любили его, не крича и не отталкивая, как люди. Это малость удивляло, но вскоре он привык.

Немного погодя удача улыбнулась лиловоглазому. Его встретила на улице девочка. Увидев оборванного попрошайку, она протянула ему немного монет и фруктов, а после пришла снова и предложила вместе играть. Её звали Инир, малышка, едва ли не младше его, была очень нежной и скромной, зато с чистым и широким сердцем. Именно она сумела скрасить его невысказанное одиночество и печаль, вновь заставив улыбаться и почувствовать рядом дружеское плечо. Когда она касалась своими пухленькими пальцами его рук, она всегда удивлялась тому, какие они бледные и тонкие.

– У тебя, наверное, голубая кровь… — с полной уверенностью в голосе говорила она, сияя огромными глазами. Она даже называла его за это ангелом, при том, что сама больше подходила на эту роль. Но вскоре она умерла — несчастный случай оборвал эту хрупкую жизнь, и мальчик с лиловыми глазами снова ушёл в себя… На сей раз он зарёкся, что не покажется больше людям и не станет заводить с ними знакомств. Чтобы не было больно отпускать, когда они уходят. С жизнью, лишённой людей, он смирился сам собой, так, как если бы жил до этого лет пятьдесят в одиночестве и привык к тому, что ничего не изменится. Возможно, он не хотел менять.

Это удивляло и его самого, и ответом могли служить только сны. Странные белоснежные картины, полные лёгкости и отчуждения, были для него нормой. «Как будто раньше я уже жил на свете, но не здесь, и не так, — понимал он, обдумывая странные видения, и, когда смотрел в небо, чувствовал сильную необъяснимую тягу. Она усиливалась с каждый днём, а с нею ещё одно чувство. Он чувствовал, как одежда начинает трескаться — на спине постепенно рос горб. Он мешал быть ловким и проворным, а ночами болел, если на нём лежать. Не сразу лиловоглазый понял, что происходило с ним на самом деле… Когда же, наконец, кожа взбугрилась почти до самой шеи, и кровь залила его протёртое одеяльце, он очнулся с мыслью, что кто-то вонзил ему в спину нож. Ни с чем другим эта боль не была сопоставима. А когда запустил руки, чтобы коснуться — нащупал что-то гладкое и острое. У него не было зеркало, а густые золотистые волосы закрывали обзор, лишь утром глаза поняли, что за спиной его распахнулись крылья. Сперва они были голыми и нежными, кожа мягкой и очень горячей, а после — постепенно стали становиться мягкими и покрываться первым оперением. Это забавляло мальчишку, особенно ему нравилось касаться чёрных пёрышек — гладить их вдоль и смотреть, как они растут. Медленно, но изо дня в день. Через несколько месяцев на его спине снова высился горб — так он прятал под одеждой крылья, закрывая их от чёрных человеческих глаз. А когда их по близости не было — мог расправить плечи и дать крыльям волю — помахать, коснуться руки, снова сложить за спиною. Летать он боялся и, признаться, не верил, что мог, а потому до сих пор не пускался птицей с обрыва. Наверное, он просто сжился с ролью нищего оборванца, а устрашающая „горбатая“ внешность играла лишь в его сторону. Странные воспоминания постепенно накладывались на действительность. Первый полёт окончательно убедил его в том, что раньше у него также были крылья. „И, пожалуй, Инир была права, называя меня ангелом. Ведь теперь это сходство очевидно! Не тот лишь цвет, но разве это так важно? — с радостью понимал он, касаясь этих странных пушистых отростков, — За что мне такое счастье? За что я не такой, как все?“ — хотя по его радости читалось не „За что“, а скорее „Почему?“, мальчишка больше не чувствовал себя простым и никчемным, сила полёта убедила его в том, что в жизни ещё много прекрасного. Теперь-то он с лёгкостью мог перемещаться по городу, летать в ночи, чтобы оставаться незамеченным и устремляться ввысь, если путь был оборван и заперт, но нет, летать оказалось не просто. То ли крылья не окрепли, то ли для больших полётов не доросли, но даже маленькое такое „путешествие“ выбивало его из колеи на весь следующий день, а то и на два с лишним. Но даже так, не взирая на боль, теперь он был счастлив. Бегал с улыбкой на лице по грязным городским улочкам, даже не глядел под ноги, а ведь кареты и кони часто встречались бок о бок… И выискал дом, последний, как думал, туда его манило что-то не ясное, такое, что вправе следовало бы назвать атмосферой, хотя в семье атмосфера была не из лучших. Молодая пара, капризный, всем недовольный ребёнок. Из окон доносились крики, часто билась посуда и падали какие-то предметы. А после родители важно уходили „гулять“, оставляя чадо на попечение себе самому. Они ужасно к нему относились, а взамен хотели к себе любви и уважения. Энзели, как оказалось, звали мальчишку, был примерно одного возраста с лиловоглазым. Хотя как он мог об этом судить — не ясно, ведь сам он не помнил своих лет, с виду же, да, — сходство было больше. …Ночами было темно. Родители экономили свечи и рано ложились спать, точнее они просто запирались у себя и запирали в кроватке сына — пусть спит, без сказок и просто без добрых слов, уходили, бросали его в одиночестве. Разумеется, малыш вырос вредным и эгоистичным, всё, что сумел достать, оставлял своим „на веки“. Однажды в такой час на балконе показалась тень. Крылатый медленно продвигался в зал. Ждал, как уснёт Энзели, а сам хотел стащить одну свечу. Её всё равно выбросила никудышная мать, положила на край стола, а завтра обещала растопить в печке. Сынок, кажется, спал. Тихие, почти беззвучные шаги лиловоглазого, не раздавались скрипом, лишь крылья создавали тихий приглушённый шум, но вдруг щепка скрипнула, и белоснежное лицо ребёнка устремило свой взгляд на гостя. Тот застыл, как статуя, распушив перья и округлив перепуганные глаза. Сердце подскочило к горлу, а руки покрылись гусиной кожей. „Закричит, и я пропал! А нет, кто знает, кому потом расскажет?“ Однако Энзели не стал будить непутёвых родителей. Зачем? Он давно свыкся с тем, что он им не нужен. И с важностью знал, что может делать, что хочет. С минуту они смотрели друг на друга, недвижно, безмолвно, просто глядя в глаза. Потом выражение лица сыночка стало меняться. С него исчезло удивление, взамен растянулась улыбка.

– Ты кто такой? — прошептал он тени, лиловоглазый сжался ещё больше, но маленькая детская рука уже коснулась его перьев.

– Ты — ангел?

Снова эти слова! Бродяжка замотал головой. Он даже позабыл, что иной раз лучше ответить, чем молчать и походить на загнанного зверя. Быстро и резко вдохнул, повернулся, сел напротив него на кровать.

– Ты настоящий? — снова повторил Энзели.

– Да… — сорвалось с дрожащих уст.

– А кто ты?

Признаться, он не знал, как отвечать.

– Я не знаю, — так и прозвучало в ответ.

– Тогда ты будешь моим другом! — наивные и настойчивые слова вызывали на лице улыбку.

– Хорошо… — слова постепенно становились уверенными и простыми, сходило с них напряжение, умчался прочь и страх. Руки расслабили хватку и больше не впивались ногтями в ладони.

– Откуда они у тебя? — крылья вызывали у Энзели невиданный интерес и удивление.

Лиловоглазый лишь пожал плечами.

– Выросли…

– И ты умеешь летать?

– Учусь. Это, оказывается, сложно.

– А меня научишь?

Он хотел сказать: „Как?!“, но новый вопрос отвлёк и снова удивил его.

– А зовут тебя как?

– Не помню…

– Откуда ты взялся?

– Помню лишь, что уже был такой… Хотел бы знать, да спросить некого…

Кажется, последний ответ был напрочь не услышан сынишкой, странные слова накануне никак не выходили у него из головы.

– Как это, ты имени не помнишь? У тебя его нет, что ли?

– Может, и нет… Говорю же, я не знаю, откуда взялся… Шёл по лесу, собирал грибы, а как маленьким был, родителей, дом; ничего не помню…

– Ну, ладно! — вздохнув, надул щёки сынок.

– Ты чего? — удивился крылатый.

– Не видишь — думаю!

– Над чем?

– Над тобой. Погоди… Ориби!

– Что?

– Имя такое. Теперь тебя будут так звать.

– Ори…би? — нескладно повторил лиловоглазый, — и улыбнулся, — Скажи, а что это значит?

Теперь пришёл черёд удивления Энзели.

– Чтоб я знал! Просто ты такой интересный и испуганный, мне отчего-то пришло на ум… — он протянул руку вперёд так само, как видел, здоровался отец, и с тех пор они стали друзьями.

Маленький хозяин часто приглашал Ориби к себе, они вместе играли, и радость не сходила с их лиц. Сколько историй было рассказано за то время! Сколько сказано слов! Так он и поселился там, родители всё равно редко заглядывали к сыну, а когда, наконец, увидели, удивились:

– Почему твой друг не идёт к себе домой? Уже поздно…

– У него нет дома… — тихо и без лжи сказал Энзели. Его белоснежные волосы взвились и растрепались от бега.

– Что же он, бездомный?

– Да…

Блондин опустил глаза. Они так и не заметили, что мальчишки даже комнату разделили на две части — прочертили мелом на полу длинную неаккуратную полоску. Они не поссорились, нет, просто Энзели отдал половину своей комнаты другу. Были они очень дружными и почти никогда не ругались, а ещё блондин был без ума от чёрных пёрышек. Ориби же это не сильно нравилось, он чувствовал себя замученным котёнком, которого всё время тискали, хотя не имел ничего против, чтобы новый друг немного повосхищался и погладил их — после стольких месяцев тишины с трудом верилось в то, что на свете ещё осталась дружба… Как признавался себе Энзели, сперва он думал, что спит. Слишком уж неожиданно и необычно было пришествие крылатого! А ещё — как раз ночью — вот и подтверждение сну.