Однажды играли…
Шрифт:
Прикинув, что для бегства у меня есть запас шагов семь, я храбро сказал:
– А чего вы командуете! Это не ваша вода, а государственная! Для всех!
–А ну, катись отсюда, пионер засраный! Еще раз увижу тут, искупаю в государственной воде по уши!
Я ушел. Некоторое время размышлял: чего им надо от ребят, таким сволочам? Не раз уже было: идешь, никого не трогаешь, а на тебя начинают орать какие-нибудь дядька или тетка. Например, наш школьный завхоз Захвостыч. Ну ладно, он на войне контуженный. А этому-то ражему дубине чего надо? Наверняка войны не нюхал…
Но скоро меня
Сумею ли я достойно выдержать болезненную процедуру?
Чем дальше, тем больше я нервничал. Особенно заволновался в коридоре поликлиники, где своей очереди ожидало много ребят (некоторые были с баночками и бутылочками, но у меня эту неприличную часть анализов мама отнесла сюда накануне). Я храбрился и, дурачась, рассказывал незнакомой конопатой девочке, своей ровеснице (весьма симпатичной), что кровь берут путем вбивания в лоб громадного гвоздя.
Этот мой садистский рассказ услышала вышедшая из кабинета медсестра. И сказала, что гвоздь вбивают не в лоб, а в язык. И не всем, а только болтунам. Я усох.
Процесс “взятия крови” оказался не страшным. А всякие там взвешивания, измерения роста, прослушивания и стуканья молоточком по коленкам – тем более. Плохо только, что после осмотра опять пришлось влезать в колючие штаны и душную рубашку…
После поликлиники мне предстояло еще одно дело: пойти подстричься. Белобрысые мои волосы изрядно отросли, а в лагерь полагалось ехать “коротко подстриженным, лучше всего под ноль”. Я, впрочем, собирался попросить знакомую парикмахершу Таню оставить мне хоть маленькую челку, чтобы “кумпол” не был совсем как огурец.
С Таней я был знаком еще с той поры, когда жил на Смоленской. Однажды, во втором классе, пришел подстричься, разболтался с молоденькой мастерицей, и она за мою разговорчивость прониклась ко мне симпатией. Всегда стригла без очереди.
Парикмахерская располагалась в приземистой мазанке, похожей на хибарку дедушки-рыбака из книжки “Белеет парус одинокий”. И стояла она тоже на берегу – над откосом лога, там, где улица Вокзальная смыкалась с Первомайской. Сейчас про нее, конечно, мало кто помнит. От мазанки не осталась следа еще в ту пору, когда я был старшеклассником. Снесли, когда реконструировали мост через лог.
В глинобитной парикмахерской всегда было прохладно. Над двумя креслами уютно щелкали ножницы. Пахло одеколоном. Одно мне там не очень нравилось: с простенка между окошками непонятно смотрел из портретной рамы лысоватый дядька в пенсне. Типографская надпись под портретом сообщала, что это “Л.П.Берия”.
Я знал, что Берия – нарком, (по-новому – министр), один из вождей и верный помощник товарища Сталина. И что он главный над теми, кто ловит шпионов. До той поры, когда Берию самого объявят шпионом (кажется, английским), изменником и вредителем, было еще далеко. Так что портрет вызывал опасливое уважение (хотя и непонятно, почему его повесили здесь, в захудалой парикмахерской).
Мало того, я знал, что от Берии была большая польза лично моему отчиму. Будто бы он, Берия, сам утвердил список тех, кого следует отпустить на волю.
В середине войны отчим в одном из лагерей отсиживал срок за “шпионаж”. Сперва-то его хотели просто расстрелять, но потом смягчили приговор. И вот нарком Берия, перестрелявший тысячи и тысячи людей, вдруг решил устроить ревизию: нет ли в делах осужденных лиц ошибок, перегибов и несправедливых приговоров? Что его подвигло на столь либеральный шаг, теперь, наверно, никто уже не скажет. Тем не менее, раз нарком велел, “ошибочно осужденные” тут же нашлись. Отчим говорил, что была это горсточка счастливцев, на которую неожиданно свалилась милость судьбы – этакий каприз тогдашнего “энкавэдэшного” режима. И отчим оказался в этой кучке избранников. С далекого “лагерного” Севера он приехал в Тюмень (в Москву, где жил раньше – не разрешили) и познакомился с мамой.
Конечно, отчим не очень-то доверял наркому Берия. Говорил, что “сегодня отпустил, а завтра, глядишь, опять…” Но, тем не менее, был не очень сдержан на язык: иногда отпускал шуточки, за которые “опять” очень даже было возможно. И порой в моем присутствии описывал детали лагерного быта и допросов у следователей. Впрочем, я про это писал в нескольких книжках…
Порой, когда отчим устраивал дома скандалы (и пьяные и “трезвые”), я, признаться, думал, что зря Берия подписал этот список. Сидел бы заключенный В.Э.Кун там, куда посадили, и мама с папой, может быть, не разошлись бы и все было бы по-иному…
Впрочем, чего теперь ”если бы да кабы”. Все равно у отца в Белоруссии была уже другая семья…
Так, размышляя и предвкушая прохладу парикмахерской, я прошагал квартала два. И спохватился, что денег на стрижку у меня с собой нет. Мама еще позавчера дала мне трешку, но я “тянул резину”, не шел в парикмахерскую. А теперь деньги остались в кармане старых штанов.
Ну и ладно! Два-три дня у меня еще есть. А сейчас я, весь изжаренный, пойду скорее домой и отпрошусь у мамы на реку. Туда вполне можно в трусах с “бубновым” задом.
Проходя мимо пожарного депо, я оглянулся. Никого из пожарных поблизости не было. Я присел на бетонный барьерчик и опять поплескал себе в лицо. Пофыркал, помотал головой – с ресниц разлетелись радужные брызги.
И в этот миг меня крепко ухватили за бока.
– Опять ты здесь бултыхаешься, шмакодявка! Я тебе что обещал!
Откуда он появился, этот ражий детина? Сильными руками он взметнул меня над бассейном и уронил в воду. С плеском!
Я сел и оказался в воде до подмышек.
И, конечно, заревел.
Выскочил я из бассейна на другом его краю, отбежал и со слезами обозвал Ражего всякими неприсущими пионеру словами. Потом, оставляя на досках тротуара сырые следы и подвывая, пошел домой.
На весь путь до Нагорной слез у меня, разумеется, не хватило, но перед самым домом я опять шумно завсхлипывал. И в таком вот облипшем и зареванном виде я предстал перед мамой.
Мама разделила мое негодование по поводу вероломного поступка ражего пожарника. Но что она могла сделать? К тому же, ее больше беспокоило не нанесенное мне оскорбление, а судьба брюк. Они, по словам мамы, “наверняка теперь ссохнутся и сядут”.