Однажды играли…
Шрифт:
А потом была разборка с виноватыми. Легче всех отделался я. Мама была далеко, все жалобы оказались адресованными дяде Боре, а он всегда поддерживал ребят – если не явно, то в душе. И логично ответил Ивану Георгиевичу, что прежде, чем требовать принятия мер, надо иметь явные доказательства вины.
Явных доказательств не было. Был чей-то донос, по которому и определили диверсантов. Но так как все отпирались отчаянно, дело и ограничилось обычными выволочками.
Рыжий даже выдвинул контробвинение против взрослых. Мол, кто-то сдуру вылил в уборную остатки керосина, а братец ТТ, сидя там, тайно курил (заботливая сестра курить ему запрещала), а потом бросил вниз, под себя окурок. И это было похоже на правду. Тем более, что провод мы успели смотать и спрятать…
А еще через день мы узнали, что нас выдал Темчик.
Это сообщила Тоська Мухина. Пришла на сеновал к Генке Лаврову, где мы грустно сидели у молчащего патефона, и рассказала:
– Мамочка его взялась за него как следует, я сама слышала. Завела патефон, чтобы не слышно было, как ревет, и дала ремня. Он сперва терпел, а потом признался и про всех рассказал… А чего! Ремешок тонкий, это же нестерпимо… – И она нервно облизала чересчур красные губы.
Мы подавленно молчали.
– Я же говорил, что он д-девчатник, – высказался наконец Рыжий. От волнения и досады он всегда заикался. Быть “девчатником”, по Толькиному разумению, было самым мерзким грехом.
– Может, ты, Тоська, врешь, – неуверенно заметил Генка.
– Если бы… – грустно и очень искренне вздохнула она.
– А вот мы его самого спросим, – сказал Семка Левитин и тяжело засопел.
– Как вы спросите-то? – опять вздохнула Тоська. – Он сегодня уезжает в Тобольск. Наверно, уже на пристани. Пароход в три часа…
Вот это еще новость! Хотя Темчик и оказался предатель (вроде тех, кто выдал “Молодую гвардию”), мне стало грустно до щекотанья в горле.
Тоська вздохнула третий раз и ушла с сеновала.
Мы посидели еще.
Забрался к нам Игорек. Сел, как воробушек, на невысокую балку.
– Темчик уехал. Слыхали?
– Слыхали про твоего Темчика, – буркнул Семка.
– А чего вы! Он же не виноват, что попрощаться не смог. Его мать не отпустила.
– На фиг нам его прощание, – сказал Рыжий.
– Да вы чего? – опять удивился Игорек. – Он же не виноват… Я вот, пластинку принес. Он мне ее незаметно сунул, сказал: “На память”.
Горошек и правда держал в руках пластинку в бумажном конверте. Я узнал ее. Это была песня из фильма “Петер”. “Танцуй танг о… ”
– Надо было разбить ее о его предательскую башку! – безжалостно заявил Рыжий.
Игорек заморгал:
– Почему предательскую?
– Тоська сказала, что это он всех нас выдал, – сдержанно объяснил я. – Когда мать на него нажала…
– Ох и дураки, – пожалел нас маленький, но безбоязненный Игорек.
– Почему? – с надеждой вскинулся Генка.
– Тоська сама всех и выдала! Неужели вы не знаете?
– Зачем?! – не поверили мы хором.
– Потому что ей хотелось поглядеть, как мать будет Темчика лупить. Притаилась у дырки… Она такая…
С полчаса мы сидели виноватые и счастливые. Виноватые перед Темчиком. Счастливые, что он оказался не при чем. И обсуждали, как отомстить Тоське…
Забегая вперед, скажу, что никак мы ей не отомстили. Даже играли с ней иногда по-прежнему. Но ощущение скрытой брезгливости по отношению к Мухиной никогда уже нас не оставляло…
– Давайте послушаем пластинку, – вдруг предложил Генка. Это было как бы наше прощание с Темчиком. И признание нашей вины перед ним, и просьба о прощении…
Подсоединили горн к мембране, завертели пластинку. До конца, в полном молчании прослушали все, что пела Франческа Гааль. По инерции Игорек прокрутил пластинку еще, когда игла скользит уже на гладких витках спирали, у самой наклейки. И вдруг…
И вдруг далекий, очень далекий вскрик:
– Не скажу! Хоть убей! Я честное слово дал! Я че…
Что это? Мы притихли как при появлении призрака. И не сразу решились прокрутить еще раз.
Снова тот же вскрик. И снова. И снова…
– Темчик… – растерянно и виновато сказал Рыжий.
– Голос отпечатался, – наконец понял Генка. – Я про это читал. Если громко кричать рядом с патефоном, на пустых бороздках, вот на этих, крик может записаться…
Мы послушали еще.
Семка скрипнул зубами:
– Она его хлестала, а он… никого не назвал…
– Да не хлестала она! – заспорил Игорек. – Вовсе даже пальчиком не трогала! Но она хотела билеты пароходные порвать. “Ни за что, – говорит, – не поедем к отцу, а поедем обратно в Москву, если про все не расскажешь”… Вот… А он – “не скажу”…
– Зачем она его допрашивала-то? – сумрачно сказал Генка. – Ведь и так все было ясно, Тоська же сообщила ей… Тем более, что все равно им уезжать…
Но я понял. Зоя Корнеевна требовала от сына п о л н о г о признания и п о л н о г о раскаяния, потому что больше всего страшилась н е п о с л у ш а н и я. И видела в Темчике к о п и ю о т ц а…
Игорек сказал, что Темчик все равно ничего рассказывать не стал. А билеты она, конечно, не порвала. И потом они даже сидели рядышком и плакали вместе. Это видела Тоська, которая подглядывала в дырку и потом призналась Игорьку. Ее характер требовал делиться впечатлениями… А про то, что мать била Темчика, Тоська просто выдумала, тешила свое воображение…
– Ребята! – вдруг подскочил Генка. – А трех часов-то еще нет! Мы, наверно, успеем увидеть пароход, когда он пройдет под мостом! Ну, хоть руками помашем!
И мы помчались, прихватив горн с вставленным мундштуком – чтобы потрубить пароходу.
…Мы не успели. Когда выскочили на мост, пароход уже прошел под ним и был метрах в двухстах…
Мы помахали ему вслед, но без надежды, что Темчик смотрит назад и увидит нас.
Рыжий подул в горн, но хриплые звуки были совсем не похожи, на ясный сигнал боевой трубы.