Однажды в Америке
Шрифт:
— Мама в больнице. Она умирает. Она хочет тебя видеть.
По моей спине пробежали мурашки, в груди похолодело.
— Подожди минутку, — сказал я. На ватных ногах я вернулся в комнату и сказал, пытаясь сдержать дрожь в голосе:
— Макс, мне надо уйти. Моя мать в больнице. Повернувшись, я направился к двери.
Макс догнал меня и обнял за плечи.
— Если тебе понадобится помощь, дай мне знать.
— Хорошо, Макс, — тихо произнес я. — Спасибо.
Мы с братом вышли на улицу. Он поймал такси. В одну минуту мир потерял для меня все свои краски, кроме черной. В моей груди бешено колотилось
— Ты мерзкий ублюдок. Ты не появлялся у нас годами. Ты разбил ее сердце.
— Но я посылал деньги, — промямлил я.
— Кому нужны твои вонючие деньги? Я сам забочусь о маме.
У меня не было сил возражать. Горькие слезы стояли у меня в глазах.
Я даже не заметил, как мы доехали до больницы. Брат расплатился с таксистом. В оцепенении я поднялся вслед за братом по больничной лестнице и вошел в палату.
Мама открыла глаза и улыбнулась мне своей чудесной нежной улыбкой.
— Сынок, — еле слышно позвала она и потянулась ко мне. Меня била дрожь. В глазах потемнело. Я прильнул к ее руке.
— Как… ты… живешь… мой сыночек? — с большим трудом проговорила она. — Ты нашел работу? Ты… хороший мальчик? — Ее шепот стал почти беззвучным. — Ты хорошо… ведешь себя? Сынок?
— Да, мама. У меня работа за городом.
Больше говорить она не могла и впала в беспамятство. В полном отчаянии я бросился искать врача. Я влетел в его кабинет и стал бессвязно молить его о помощи.
— Тут уже никто не в силах помочь, — сказал он и, печально покачав головой, добавил: — Ей осталось всего несколько часов.
Я больше не мог сдерживать себя и разрыдался. Брат взял меня под руку.
— Держи себя в руках, тупая скотина, — сказал он.
Он довел меня до ближайшей забегаловки. Мы сели за стол и выпили. Я остался, пытаясь с помощью виски заглушить терзающие меня адские муки. Брат вернулся в больницу. И вдруг я вспомнил, что должен связаться с парнями из управления. Я вышел на улицу, нашел какую-то аптеку и попросил дать мне телефонный справочник. Отыскав в нем номер нью-йоркского отделения, я позвонил и подробно рассказал о предстоящей поездке, о том, где удобней сделать засаду на пути транспорта, и услышал на том конце голос, который не скрывал своего скептицизма:
— А откуда мы знаем, что это не глупый розыгрыш, что ты просто не отнимаешь наше время? Что заставило тебя позвонить? Как твое имя?
Я был настолько сбит с толку, что проорал в трубку свое имя и сообщил, что сам буду участвовать в сопровождении транспорта. Я проклинал его минут пять, а затем повесил трубку и вернулся в бар. Пришел брат и тихо сказал:
— Мама все еще без сознания.
Я зарыдал, слезы закапали прямо в стоящий передо мной стакан с виски. С отвращением взглянув на меня, брат вышел. Через некоторое время я вернулся в больницу. Я сидел рядом с мамой и не отрываясь смотрел на ее лицо. Ее дыхание вырывалось из груди вместе с тяжелыми хриплыми стонами.
И вдруг мама открыла свои чудесные глаза и стала искать мою руку.
— Я умираю, сыночек.
Я взял ее за руку. Не желая смириться с надвигающимся на меня ужасом и не зная, как уберечь и защитить мою маму, я заплакал, как маленький ребенок:
— Мама, мамочка…
Ее лицо светилось печалью и нежностью.
— Мы встретимся с тобой на том свете, детка, — успокаивала она меня.
— Но меня не пустят туда, чтобы встретиться с тобой. — Я безудержно разрыдался. — Я очень, очень плохой.
— Я попрошу за тебя у Бога, сынок.
Ее дыхание постепенно угасло.
Я услышал рыдания моего младшего брата, стоявшего рядом:
— Это ты убил маму! Ты разбил ее сердце. Ты, мерзавец!
Еле держась на ногах, я выбрался из палаты и вернулся в бар. Я не помню, как долго там просидел, заливаясь слезами. Я вспомнил о времени только тогда, когда за окном наступили сумерки. У меня осталась масса невыполненных дел. Нужно было еще позаботиться о том, чтобы надежно спрятать чемодан с деньгами и закончить дело с поездкой в Вестчестер. Надеюсь, эти борцы с «сухим» законом отпустят меня на похороны моей матери. Да, они всегда так делают.
Я отправился на такси к Толстому Мои. Наша комната была пуста, все уже ушли. Я долго стоял и недоуменно озирался по сторонам.
— Куда подевались сейфы? — пробормотал я.
В комнату вошел Мои и подал мне записку от Макса. В ней говорилось, что он отправил чемоданы в одно из надежных мест и что, когда они вернутся из Вест-честера, он отдаст мне квитанцию, ключи и все остальное. Он просил меня не беспокоиться и писал, что они благополучно обойдутся без моей помощи.
Внезапно я почувствовал необыкновенную легкость. «Боже мой, какая удача, — подумал я. — Я остаюсь в стороне от дела. Да, но как же Макс, Простак и Косой? Их поймают, и им придется отсидеть в тюрьме целых восемнадцать месяцев. Если бы не сумасшедшая идея Макса ограбить Федеральный резервный банк, я никогда непошел бы на такое предательство». Я позвонил брату. Он уже сделал все распоряжения, касающиеся погребения, и наотрез отказался иметь дело с нашим бюро. Он назвал мне адрес и сообщил время похорон. Завтра утром.
Я поднялся в свой номер и лег в постель, прихватив с собой бутылку. Я пил до тех пор, пока не впал в состояние меланхолической грусти.
Где-то над головой я услышал пение хора, исполняющего молитву в память о навсегда покинувших этот мир. На фоне хора зазвучал сильный голос великого певца Йозеля Розенблата, который слился в одно целое с печальной мелодией, исполняемой Косым Хими на его гармонике. Мое сердце печально заныло, и я заплакал о своей умершей маме.
Мне не спалось. Я вышел на улицу и стал бродить, переходя от забегаловки к забегаловке.
Не помню, как я забрел в Китайский город и очутился в заведении Джо. Увидев меня, он спросил:
— В чем дело, Башка, ты заболел?
— Приготовь мне трубку, — еле слышно попросил я.
Я упал на кушетку. Пока Джо готовил мне трубку, меня всего трясло. Он обмакнул шарик в воду, подержал его над открытым пламенем, а затем вставил в трубку.
— Затянись, это подарит тебе покой, — прошептал Джо.
Не помню, посещали ли меня мои обычные фантастические сны. Знаю лишь, что проснулся я в подавленном состоянии. Я лежал, охваченный приступом меланхолии, когда вошел Джо. Его обычно невозмутимое лицо было мертвенно-бледным и выражало скорбь. Слезы бежали по его щекам. В трясущейся руке он сжимал свежую газету. Он присел рядом со мной на кушетку и рыдающим голосом произнес: