Однажды в Лопушках
Шрифт:
– Неправда, – братец нырнул ко мне под одеяло и прижался длинным тощим телом. Донельзя холодным телом.
– Купаться ходил? – поинтересовалась я, окончательно просыпаясь.
– Мгу…
– Куда? – что-то показалось мне в этом ответе подозрительным.
– Так… куда обычно.
А вот теперь Васятка врал. И с чего бы это? Купаться ему никто не запрещал. Разве что… мысль эта пришла в голову не иначе как от недосыпу.
– К бочагу? – поинтересовалась я спокойно.
– Ну… мамке не говори.
Васятка смутился.
Ненадолго.
– Не скажу. Сама крапивой выпорю.
Тоже удумал. Одно дело сажалка, которая в самом глубоком месте мне по пояс будет, или вот Лопушанка, речка тихая, известная в каждом повороте. И совсем другое старый бочаг, что в заброшенном поместье поселился. Уж не знаю, что там было, то ли колодец, то ли озеро, то ли пруд барский – всякое говорили, – главное, что от этого, чем бы оно ни было, осталась дыра метра три в поперечника, аккурат с бассейн. Правда, глубины такой, что даже дядька Свят обмолвился, будто бочаг этот вовсе бездонный. А после со всею серьезностью сказал, что ежели кто из нас сунется, то самолично выпорет.
И сказано это было не только нам.
Васятка шмыгнул носом, сообразивши, что попался. Я же нащупала оттопыренное ухо и крутанула.
– Чего ты творишь, ирод? – говорила, стараясь подражать тетке.
– Мару-у-усь, – заныл Васятка. – Я же ж… просто купнулся.
– Ага, а если б не выкупнулся?
– Ну… мы поспорили…
Ухо я не выпустила.
– С кем?
– Пусти!
– Говори, а то вовсе оторву. И будешь Васятка Безухов, великий герой местечкового эпоса.
Обиделся по-настоящему и засопел громко-громко.
– Вась, это не шутки, – ухо я выпустила. – Ты понимаешь, что если вдруг…
Горло перехватило.
Мы ведь тоже ходили к бочагу. Даже уж не помню, по какой надобности, и вовсе, когда это было, но зато помню развалины старого дома. И разросшийся шиповник с огромными колючками. Пологие, какие-то скользкие берега, будто нарочно, чтобы тот, кто ступит, скатился к темной глади воды, а то и вовсе в неё рухнул.
Черное зеркало.
Злое.
И все одно не способное отразить хоть что-то. Мы… не решились, ни я, ни Линка, а Ксюха, поведя носом, сказала:
– Дурное место.
Так и ушли. Васятка же… заерзал.
– Или мне говори, или дядьке Святу. А от него, сам знаешь…
– Предательница!
– Вась, – я погладила мягкие вихры. – Одно дело всякая ерунда, а бочаг – это серьезно…
– Между прочим, там некромант завелся!
– В бочаге?
– В старом поместье.
– Вась…
– Вот честное слово! Чтоб мне землю жрать, если вру! – он даже сел от возбуждения.
– Успокойся, – я широко зевнула и тоже села. А чего валяться. Уснуть уже не усну, да и с бочагом разобраться надобно. Васятка, конечно, шебутной пацан, но нельзя сказать, чтобы вовсе безголовый. И стало быть, не по своему почину к бочагу поперся.
– Всамделишний!
– Хорошо, – я почесала шею, подумавши, что теперь весь день буду ходить и скребстись. Вона, руки поцарапанные, да и
Красавица, нечего сказать.
Я потянулась и сказала:
– Отвернись.
– Чего я там не видывал, – Васятка все-таки отвернулся и поерзал. – Так ты мамке не скажешь…
Надо бы.
Бочаг – это… это не то место, куда детям можно. Неправильное оно, нехорошее. Но и я когда-то к нему бегала, хотя и не рискнула окунуться. И… и надо бы выяснить, в чем дело. А потому, натянувши старые разношенные джинсы, я велела:
– Рассказывай.
– Про некроманта?
– Про спор ваш.
Васятка засопел и гордо отвернулся, всем видом показывая, что ни слова не промолвит. Тоже мне… партизан.
– Небось, с Тимохой?
– А ты… ну… с ним, – Васятка понурился.
А я мысленно кивнула. Угадала. Да, в общем-то, гадать тут особо нечего. Тимоха – еще та зараза, куда большая, чем Васятка. Сынок нашего… предпринимателя, который в Лопушках лавку держит, а еще землицы прибрал, сумел как-то через Путришковский сельсовет, уж не знаю, кто там ему знакомый, но выделили прилично. Землицу эту отрабатывает, что-то там сеет, сажает, продает… с успехом, наверное, если на участке встал двухэтажный коттедж да при гараже, да… при заборе, которым Тимохин папенька отгородился ото всей деревни.
Чужак, что с него взять.
Ну, то есть не совсем, чтобы чужой, но и не наш, не лопуховский. Беспального привела Тимохина мамка, которая тут была своей. И наши, помнится, шептались, что это она неудачненько выбрала, что могла бы и получше кого найти. Может, и так, не знаю. Не мне судить.
Зинка Беспальная родила четверых, хотя ж наши бабы и шептались, что многовато это, что негоже каждый год, да… не лезли. А после пятого её и похоронили.
О том я думала, когда шла через деревню, Васятка же мрачно плелся за мною, всем видом своим демонстрируя категорическое несогласие.
Я махнула рукой Ефиму Трофимовичу, раскланялась издали с теткой Изабеллой, что куда-то собиралась на желтом своем скутере.
– Марусь, – Васятка подбежал и вцепился в руку. – Не надо… теперь-то все хорошо будет. Он же ж видел… я не трус.
– Ты не трус, ты бестолочь, – сказала я братцу, за которого Васятку и считала. А потом вздохнула – Вась, не будет. Поверь мне.
Он покосился, но промолчал.
– Я ведь тоже думала, что если, то… примут, посчитают своей, городской, что… а оно только хуже раз от раза. Тимоха твой, небось, сам в воду не полез?
Васятка мотнул головой. И понимай, как хочешь.
Но я понимала. Пусть я и не так давно вернулась, да только в наших Лопушках все-то тайное скоро явным становится. И наслушаться про Тимохины проказы успела. Нет, не буду врать, что только он колобродит, даже Васятка вон отличился, подкинул тетке Матрене в курятник крашеные яйца, да так хитро, что и не понять, что крашеные. Она-то после целый день гадала, чего это куры наелись.
Это баловство, конечно, только обыкновенное, ребячье…