Однажды в мае
Шрифт:
Угольщик подставил свою широкую спину светловолосому пареньку, тот вскочил на нее и прикладом вышиб окно, затем перекинул винтовку за спину, обеими руками ухватился за оконную раму и впрыгнул внутрь.
Таким путем, передавая друг другу винтовки, бойцы проникли на «вражескую территорию». Последним влез в окно угольщик. Он, видимо, догадался, откуда ему пришла помощь, поднял руку и помахал Галине.
Вдруг у девушки подкосились ноги, взгляд ее помутился. Она выронила автомат из рук, и он ударился о мостовую. Пораженный Пепик едва успел подхватить Галину. На лице его отразился ужас.
— Тебя подстрелили…
Тоскливо улыбнувшись, девушка прошептала:
— Нет… Нет… Тылко естем глодна! [2]
Была половина третьего. На голешовицких улицах уже все стало спокойно. Казалось невероятным, что здесь, где-то за углом, еще совсем недавно шел бой не на жизнь, а на смерть. Сотни окон расцветились флажками, на углах стояли и расхаживали добровольцы с винтовками. Некоторые парни надели немецкие каски, которые хорошо защищали голову от пуль. На всякий случай чехи расписали эти каски в красно-сине-белый цвета или же изобразили на них чехословацкий флажок. Это было не очень благоразумно — красное и белое бросалось в глаза издали, — но в первые часы свободы эти цвета всем были особенно дороги.
2
Я просто голодна! (польск.).
Тишина манила выйти на улицу. Люди спешили поделиться впечатлениями. У каждого дома, у каждого подъезда собирались кружком приятели. Все радовались и все жаждали что-нибудь сделать и окончательно закрепить победу. Казалось, что восстание уже кончено и Прага перешла в руки чехов… Из уст в уста передавались самые фантастические новости. Говорили, что будто бы протектора Франка поймали, когда он пытался бежать с короной чешских королей в чемодане, что будто бы в Рузине сброшен американский воздушный десант, а на аэродроме в Кбелах уже появились чешские летчики. Но среди этих выдумок проскальзывали и другие вести, более близкие к истине: рабочие На иноницкой «Вальтровке» захватили бронепоезд, со смиховской «Татровки» на улицы Праги выехал первый чешский танк, на «Моравине» покрывают броней грузовики и теперь вооруженные рабочие отряды выезжают в город на своих «броневиках».
— Здорово дело-то пошло! Давно бы так!
— Лишь бы не чересчур рано! Как-нибудь уж потерпели бы несколько деньков…
— Ни минуты! Овцы мы, что ли?
Такие споры и даже еще жарче шли у каждого подъезда, но никому не хотелось спорить всерьез и портить этот прекрасный час — час окончательной победы, как считали все. Может, и нужно, чтобы закрепить ее, кое-что еще сделать, но лишь самые пустяки. Так из-за чего же ссориться?
Оказалось, что идти сейчас по улицам Пепику и Галине труднее, чем при самой сильной перестрелке. Все встречные оглядывались на совсем юного, безусого парнишку в спецовке, который тащил какую-то тяжелую железную штуку, и на босую девушку в рваном полосатом тряпье. За плечами у нее висел немецкий автомат, и она смотрела на всех исподлобья. Эта странная парочка привлекала всеобщее внимание. Кто они? Тогда еще почти никто не знал унизительного наряда узников концлагерей.
У Пепика от смущения горели уши. Галина несколько оправилась после мгновенного обморока на углу, возле школы, но было видно, что стычка исчерпала ее последние силы.
Пепик не стал ждать, чем кончится дело с угольщиком. Он боялся, что Галина окончательно свалится. Домой! Скорей домой!
Девушка тащилась из последних сил. Молчала, иногда останавливалась, точно у нее подкашивались ноги… Однако она не выпускала автомата, хотя Пепик несколько раз протягивал к нему руку. Преодолев смущение, Пепик в одном из домов выпросил для Галины несколько кусочков сахару.
— Она из концлагеря… — говорил он, когда люди с жалостью и в то же время испуганно смотрели на девушку.
— Останьтесь у нас… отдохните немного! — предложила Галине добрая старушка, которая вынесла сахар.
Галина только молча покачала головой. Она боялась потерять Пепика. Ведь это был единственный знакомый ей человек в огромном чужом городе.
— Нам домой нужно… взять ботинки, платье! — твердил Пепик, опасаясь, что Галина по пути где-нибудь отстанет.
— Да ведь и у нас кое-что найдется!
И через минуту молодая веселая женщина вынесла из дома легкие девичьи туфельки и примерила их Галине. Туфельки пришлись как раз впору.
— Вот вам и не придется ходить босиком… — с улыбкой заговорили все вокруг.
Другая женщина сунула в руки Галине что-то завернутое в газету.
— Пара белья и… две блузки, У нас одинаковый размер, — сказала, краснея от смущения, женщина и скрылась в толпе.
Галина со свертком в руках шла рядом с Пепиком. На глазах у нее неожиданно появились слезы и неудержимо полились в три ручья.
— Какие… хорошие люди… чехи! — тихо шептала она.
А Пепик был на седьмом небе от счастья.
Самое скверное, разумеется, началось тогда, когда они попали на родную улицу Пепика. Пепик не сомневался, что мать хорошо примет Галину. Но как быть с фауст-патроном? Как быть с автоматом, который эта полоумная девчонка ни на секунду не выпускает из рук? И потом, самое главное: как мать отнесется к бегству Пепика из дому?
Мать, конечно, сведет с ним кое-какие счеты. А когда она сводит с Пепиком счеты и ее глаза из небесно-голубых вдруг превращаются в свинцово-серые, это иной раз хуже отцовского подзатыльника!
Сразу же у ступеней, которые вели к Гошекам с улицы, расположенной выше, начинался небольшой огородик. Да какой, впрочем, это был огород! Так, несколько квадратных метров, украденных у города между стенами домов… Да и сноп солнечных лучей здесь не помешал бы! Но для пани Гошековой этот огородик был величайшей радостью в жизни. Каждый кусочек почвы был использован здесь не только под кольраби, салат, фасоль, но даже под первоцветы и темно-синие бархатистые анютины глазки. Их так любит мать Пепика! А вот тут, в углу, раскинул свои широкие листья ревень.
У Пепика хватило духу дойти только до уголка, где рос ревень. А как быть дальше? Каждый следующий шаг, главное, с этой железной махиной в руках, — шаг к погибели. Или шаг, по крайней мере, в львиное логово…
— Ты что, боишься? — спросила Галина, заметив нерешительность Пепика.
— С этой штукой, — ответил Пепик, показав взглядом на фауст-патрон, — матери никак нельзя на глаза показаться… Она мне…
— Понимаю, — сказала, грустно улыбаясь, Галина. — У меня ведь тоже… была мать. Давай спрячем куда-нибудь!