Однажды в мае
Шрифт:
Один из парней оказался Минатом, тем самым, что сцепился с угольщиком перед вокзалом.
— Фью-у-у! Фейерверк! — захохотал он. — Мы взорвем мост.
— Вы что, спятили? Кто вам дал приказ?
— По собственному почину, начальник! Всякий делает что может для родины! — ухмыльнулся товарищ Миката, отворачиваясь от Гошека.
Гошек сдернул винтовку с плеча:
— Ни с места, или я буду стрелять! Я отвечаю за мост!
Парни увидели, что дело плохо, но сразу уступить им не хотелось.
— Хорошо, повстанец, — усмехнулся Микат. —
Гошек, хоть и был вспыльчив, понял, что в разговоре с этими зелеными юнцами, охваченными паникой, нужно сохранить самообладание.
Он опустил винтовку, улыбнулся и высказал вслух то, о чем думал с самого утра:
— А что, если наши с севера-то как раз и придут?
— О ком это ты? — в недоумении спросил Микат.
— О ком? А кого мы ждем?
— Не верь ты, ерунда это все! — недовольно сказал второй парень. — В Кбелах никаких американцев нет! Нас за нос водили… Кто его знает, где их черти носят!
Гошек невольно расхохотался:
— Стало быть, ты в отчаянии, что не пришли американцы, и потому хочешь взорвать мост? А что, если по нему пожалуют более надежные друзья?
— Русские? Откуда им взяться? У них под Берлином и без нас хлопот хватит.
— Ну, долой с опоры, ребята! — спокойно сказал Гошек. — Толуол сдайте в штаб за мостом. — И он чуть-чуть приподнял винтовку, показывая, что говорит вполне серьезно.
Двое патрульных также держали свои винтовки наперевес.
— Что же мы будем делать, если на нас нацисты налетят? — упрямо спросил с отчаянием в голосе парень и стал складывать толуол в жестянки.
— Баррикады! Как только стемнеет. Здесь будет стоять первая.
— Баррикадами их не удержать! Чепуха! Баррикады давно устарели!
— Удержим! — с уверенным спокойствием сказал Гошек, прыгнув в плоскодонку. — За этими баррикадами мы!
Как и думал Пепик, мать кончила все счеты с ним одной крепкой пощечиной. А что будет, когда вернется домой отец? Придется расхлебывать кашу куда хуже.
Мысль об отце приводила Пепика в трепет. Но это не помешало ему в первую же удобную минуту, пока мать снимала на чердаке высохшее белье, выскочить на огород и достать из-под ревеня спрятанные сокровища.
И это было как раз вовремя: даже широкие листья ревеня не могли спасти оружие от мелкого моросящего дождя, более похожего на туман.
Пепик напряженно прислушался к слабому звуку шагов матери над головой и досуха вытер собственным беретом автомат и фауст-патрон, потом засунул их подальше под кровать, на которой спала Галина. Теперь, когда все было спрятано в надежном и сухом месте, Пепику было наплевать на все страхи.
— Почисть картошку! — приказала мать, когда пришла с чердака.
Она еще «глядела букой», как говорил Пепик: глаза хмурые, холодные, губы поджаты — одна узенькая полоска. Может, мама что-нибудь подозревает? Может, она видела в слуховое окошко, как он перетаскивал оружие? У Пепика душа ушла в пятки. Нет, нет, из-за этого разразилась бы настоящая гроза!
А мать невольно остановилась около спящей Галины. При взгляде на эту бездомную, усталую девушку исчез весь ее гнев. Рука Галины, соскользнувшая во время сна, беспомощно свешивалась с кровати. Мать с нежностью положила руку на перину и при этом заметила номер, вытатуированный на запястье девушки.
— Как на скотину, тавро поставили! — тяжело вздохнула она, сразу догадываясь, откуда взялся этот номер, и занялась чем-то у плиты.
Быстро спускались сумерки, огромная шапка дыма и облаков нависла над городом. На улицах стояла тишина: ни выстрелов, ни взрывов, и все же в этой тишине чувствовалась какая-то напряженность.
Изредка гудел в облаках невидимый самолет, будто желал воскресить легенду о помощи Праге с воздуха. Никто не знал, чей это самолет. Скорей всего, немецкий. Вероятно, он просто сбился с курса.
Пепик принес котелок старой, полугнилой картошки с обломанными ростками. Он старался изо всех сил показать матери, что искренне раскаивается, и поэтому тут же усердно принялся за дело, словно не было занятия веселее, чем чистить картошку. Только он справился с первой картофелиной, как на крыльце затопал Гошек.
— Наконец-то ты идешь, отец!.. — сказала мать, не отходя от плиты.
Но в ее голосе звучала не укоризна, а самое неподдельное счастье: отец ведь был жив и здоров. Она обняла его, даже не дав ему снять с плеча винтовку, и чмокнула в заросшую щеку. И глаза ее опять стали голубыми.
А отец уже пристально смотрел на Пепика.
— Где ты шатался? — спросил он отрывисто.
— Ой, папа, что было! — Пепик не находил подходящих слов. — Что на вокзале делалось, если бы ты видел! Мы напали на поезд, они и опомниться не успели!
— Слышал, слышал!.. — сурово сказал Гошек. — Во что это ты там впутался?
— Как — впутался? Нужно же, чтобы все… — сбивчиво начал было убеждать отца Пепик.
Но он сейчас же осекся, поняв, что говорит не то, что следует. Отец — как стена, от которой все слова отскакивают словно горох. И, кроме того, отец очень хорошо знает, что следует и чего не следует делать.
— А ты что мне обещал? Что ни на шаг от матери не отойдешь!..
Гневный голос отца загремел на всю кухню, но мать взяла отца за плечо:
— Отец, тише… не разбуди ее!..
Для Пепика это была очень опасная минута. Но внимание отца отвлекла спящая Галина. Он наклонился к ней, пристально вглядываясь в исхудалое лицо.
— Откуда она?
— Пепик с вокзала привел… из этого проклятого поезда. Из Варшавы она…
— Совсем ребенок…
— Да, папа, ребенок! Она уже в восстании участвовала! Если бы ты видел, как она бросает гранаты! В эсэсовца попала, он и рот не успел открыть! — вырвалось у Пепика против его воли.