Однажды в Москве. Часть II
Шрифт:
Мансур кивнул:
– Елизавета Самойлова – бывшая связистка. Побывала в горячих точках. У нас в секретке числится.
– Понятно… Ты по делу или зашел сообщить?
– Я похож на почтальона?
– Послушай, если Федька в деле, значит замешана ФСБ. Он сам не полез бы – кишка тонка. Пока ситуация с Кимом неясна, лучше переждать. Санкцию на ответные действия должны дать те, кто рулили Корейцем. В противном случае нас отстреляют или бандиты, или чекисты.
– Сука Федька! – заскрипел зубами Мансуров. – Все равно доберусь…
– Или он до тебя, если засветишься у Лариски. Останься.
– Не могу. Надо подготовиться. Да и у тебя небезопасно.
– Думаешь? – я побледнел.
– Уверен. Федька еще тогда, когда заказал вас дагам, вычислил хаты. Есть куда деваться?
“Нельзя медлить…”
– Где братья? – выслушав паузу, он вновь спросил.
– У Иннокентия.
– А… их сестра?
– Я ее предупрежу.
– Встретимся в 7 утра у метро Бабушкинская…
Когда зашел к Джуле, она уже проснулась. Таня только закончила с процедурами, увидев меня, сладко зевнула, собрала со стола использованные шприцы и ампулы, и вышла. Когда боли особенно мучили, Джулию кололи инъекциями морфина. К нашему отчаянию, все чаще…
Мне уже больно было смотреть на нее. По натуре и так хрупкая, как кукла Барби, она сейчас напоминала живой скелет. Но болезнь как ни старалась, не могла уничтожить на ее почти прозрачном лице следы былой красоты. Черные, как смола волосы волнами обрамляли ее тонкое бледное лицо, на котором контрастом выделялись невероятно красивые глаза.
В соседней комнате ночевали родители. Вчера были Инна с Араксей. Днем и Гаянка почти не отходила. Так и дежурили без всякой надежды на ее выздоровление. Со временем душевная боль от ожидающей нас утраты начала притупляться, и мы ощущали себя как бы в другой реальности. Как будто все это происходило в коллективном, дурном сне. В скором проснемся, этот кошмар исчезнет, и мы вновь вернемся к прежней счастливой жизни…
– Не спишь? – я на цыпочках подошел. Она лежала с открытыми глазами. Веки ее дрогнули, закрылись и вновь открылись. Так она молча звала меня, когда не хотела говорить. Поцеловав ее ручку, я сел рядом.
– Снег идет… Как красиво! – она еле слышно прошептала.
Занавески перед окном были распахнуты. Широкая кровать, где лежала Джулия “смотрела” прямо на панорамное окно, за которым находилась наша любимая веранда. Потому вся красота снежной ночи просачивалась в комнату, словно с широкого экрана.
– Как я хочу стоять рядом с тобой и вдыхать полной грудью зиму!..
– Джуль, родная, ты и сейчас сможешь, – я ответил, грея в ладонях ее высохшую ручку. – Врач сказал, что тебе становится лучше, хоть это не сразу ощущается. Только пока слабая, можешь простудиться.
– Да, мне лучше. Мне всегда лучше, когда ты рядом.
– Я всегда буду рядом, дорогая. Только выздоравливай…
Я попытался, как всегда, скрыть дрожь в голосе. При ней я сдерживал слезы. Зато закрываясь в ванной, открывал на полную мощь воду и рыдал навзрыд…
– Поверьте, мне не помнится, когда я раньше плакал. Даже над телом любимого брата…
Одно дело человек сразу умер. Машина сбила, пуля или инфаркт… Родные сталкиваются с внезапно обрушившейся на их голову бедой. А тут родной человек медленно угасает, каждый день приближаясь к смерти, страдает не только от болезни, но и от безысходности. И ты при каждом его вздохе тысячи раз умираешь.
Безысходность!.. Нет ничего хуже! Ощущения неизбежной потери любимого человека. Порой тебе еще хуже, если по-настоящему любишь.
Понимаете, ты готов сотни раз жертвовать собой, но это невозможно. И от осознания этого можно с ума сойти! Ты бессилен перед роком, перед судьбой…
Последние мысли рассказчик произнес, словно деля мысли с самим собой и, вероятно, ощущая себя в той, прошедшей жизни. Вернула его в реальность вновь разрыдавшаяся Аталай. Гюлечка прошмыгнула в уборную и вышла оттуда тоже с покрасневшими глазами.
– Извините, опять увлекся… – виновато прошептал Длинный.
– Проклятая жизнь!.. – схватив бутылку со стола, нагло приложился к остаткам ее содержимого Ветеран в тельняшке. Но никто и не подумал его поругать. Потому, спешно утопив свое, вернее Длинного горе в водке, он вытер ладонью рот и… тоже заревел.
– У тебя хоть любовь была, братишка! А что я видел в своей поганой жизни? – стукнул он по столу уже пустой емкостью. – Жена давно бросила. А дети и вовсе не признают. Я для них тюремщик, понимаешь, зэк? Человек ниже плинтуса!
– Вы тоже жену свою… любили? – сквозь рыдания спросила Аталай.
– Да не любил я эту суку! – вдруг зло завопил тот. – Родители засватали, я даже не понял! – он со злостью махнул рукой. – Но все равно обидно!
– Тьфу!.. – сымитировала Гюлечка плевок в направлении Тельняшки.
– При всем уважении, друг мой, любовь к женщине не для тебя, – попытался успокоить его Бакинец, обняв за плечи.
– Это почему? – отстранился насторожившийся оппонент, резко перестав брызгать слезами. – А ну, раскрой тему!
– Да потому, что у тебя всегда одна муза была – свобода! Сидя в застенках, ты всю свою тюремную жизнь с редкими выходными мечтал о ней. Теперь вы вместе. Что тебе еще надо?
– Это верно… – промолвил тот. – Свобода! Она как проститутка всегда динамила меня. Получала от меня все, а давала во… – показал он аудитории большой палец, неприлично высовывающийся меж двумя следующими.
– Все! – вновь хлопнул по столу Прилизанный. – Продолжайте, – требовательно обратился он к Длинному, тоже втихаря пьющему. – Надеюсь, конец вашего рассказа близок.
– Да я только начал! – как бы удивился тот.
– Господи! – побледнел оппонент.
– Хотите, вообще уйду?
– Нет!.. – прокричали все, косясь на чиновника.
– Ну ладно, остаюсь, раз просите, – снисходительно согласился рассказчик…
…Когда я предложил Джуле перебраться к родителям, она наотрез отказалась.