Однажды в платяном шкафу
Шрифт:
В голове вертелись ужасные вопросы: что будут делать мама и папа, когда Джорджа не станет? Как изменится их жизнь, их быт? Когда мы дошли до кухни, безысходность стала настолько невыносимой, что у меня из груди невольно вырвался стон.
– Дорогая? – в замешательстве спросила мама. – Ты в порядке? – она поставила поднос с чаем на массивный дубовый стол. На плите в железной кастрюле что-то булькало – какой-то гуляш, баранина, судя по насыщенному аромату.
– Нет, я совсем не в порядке. Неужели единственное, чем я могу помочь брату, – это рассказывать ему истории? Должно же быть еще что-то. Что говорят врачи?
–
– Но ведь на дворе 1950 год. Наука далеко продвинулась, мам. Должен же быть какой-то выход.
– Хотелось бы мне знать какой. Раньше ему помогали антибиотики, а теперь…
В ее голосе слышалась накопившаяся за эти годы усталость. Она тяжким грузом легла на ее плечи и посеребрила волосы. Зачем я лишний раз причиняю ей боль?
Нас прервал шорох гравия под колесами, и мы обе выглянули в окно. Это был папа, на велосипеде. Взлохмаченные черные волосы, румяные от зимнего ветра щеки.
– Почему он не на машине? – спросила я.
– Боится, что она может понадобится, когда он на работе. – Ее голос стих, и подробности неотложных поездок в больницу так и остались невысказанными. – Ну-ка, теперь улыбнись и поприветствуй отца. И никаких больше историй про всякие шкафы и мифических существ. Обещаешь?
Я молча кивнула, но знала, что мне еще не раз придется поднять эту тему, потому что именно об этом Джордж жаждет говорить больше всего.
Глава 6
На развалинах замка
О болезни Джорджа мы знали с самого рождения. Мне было девять, и мама с папой уже давно хотели еще одного ребенка. Холодным ноябрьским днем 1943 года, когда Европа была охвачена войной и над Ватиканом разрывались бомбы, у мамы неожиданно отошли воды. Добираться до роддома времени не было, и ребенок появился на свет прямо в родительской спальне.
Это был мальчик! Чудесный мальчик с пронзительно-голубыми, как два маленьких океана, глазами.
Но он был какой-то очень мягкий, как будто даже… вялый. Не такой, как другие дети, которые всем телом извиваются и сучат своими маленькими ручонками.
Его слабые легкие и щуплое тело, слабые ноги и руки стали причиной бесчисленных визитов врачей в наш теплый дом, и все они выносили один и тот же неутешительный приговор. Виной всему сердце Джорджа. Сделать ничего нельзя. Циркуляция крови нарушена. Сердце не справляется. Доктора осматривали Джорджа, щупали его, слушали, брали анализы, отправляли на рентген – чтобы затем покачать головой и сообщить маме с папой, что он едва ли доживет до своего пятого дня рождения.
Но ему исполнилось пять лет, а потом и шесть, и семь, и, наконец, восемь.
Вся жизнь Джорджа протекала внутри дома и не выходила за пределы кухни, кладовой и сада. Лишь изредка, когда позволяло его самочувствие, мы предпринимали вылазки в деревню, чтобы сходить в церковь или устроить пикник. Чем будем заниматься, тоже решали в зависимости от того, как Джордж себя чувствовал. В те дни, когда ему становилось лучше, мы, усадив его в коляску, отправлялись в долгие прогулки. Когда Джордж чувствовал себя плохо, он оставался в постели, много спал, читал или слушал,
Горы книг.
Горы приключений.
Я бы, разумеется, не стала читать ничего из этого. Но меня грела мысль, что эти истории помогают Джорджу.
Иногда, войдя в его комнату темным зимним вечером, я обнаруживала, что он перетащил кресло, обычно стоявшее у кровати, к окну, и, взобравшись на него, стоит, уткнувшись носом в запотевшее стекло. В такие мгновения особенно отчетливо ощущалось, что Джордж, хоть и находится с нами, живет в своем собственном мире. Что наполняло его: мысли о приключениях, печаль или радость, ласка и забота, – я так и не смогла понять наверняка. То, что Джордж видел за окном, будь то зимний пейзаж или собственные фантазии, принадлежало лишь ему одному.
Когда мне исполнилось семнадцать, я поступила в Оксфорд. Стипендию мне обеспечила теория относительности Альберта Эйнштейна – он трижды приезжал в наш университет. Все его формулы были мне понятны, как день. Уравнения Эйнштейна перевернули мир, и я хотела стать частью этого нового мира, в котором все тайны мироздания можно объяснить с помощью цифр и расчетов.
Но книги? Книги я читала ради Джорджа. Книги занимали его ум и, полагаю, поддерживали в нем жизнь, пока он медленно оправлялся после очередного обострения. Сказки и истории помогали Джорджу почувствовать себя другим человеком, другим ребенком, другим существом. Он мог вырваться из постели и, оставив подушки с одеялами, взлететь прямо к звездам, мог рычать, как лев, или, нырнув в прохладный быстрый поток, плавать в реке, как рыба. Мама все понимала и была не против, а вот папа сказок не любил.
Я любила папу всем сердцем, но Джорджа я любила больше. Может быть, мысль о неизбежной потере заставляет нас любить яростней и неистовей. Конечно, жизнь так или иначе состоит из потерь, но в случае с Джорджем предчувствие скорой утраты ощущалось буквально в каждой комнате, в каждом вдохе, на каждом семейном празднике.
Тем декабрьским вечером, когда я рассказала Джорджу вторую историю мистера Льюиса, стемнело почти мгновенно. Вот золотые лучи закатного солнца еще падают на подоконнике – и вдруг за окном уже стоит безлунная, темная, зимняя ночь.
Пока родители обсуждали дела, я вернулась в комнату Джорджа. Он не спал – снова читал книгу, в которой четверо ребят ехали по лесу верхом на льве. «Лев, Колдунья и платяной шкаф». Я забралась в мягкую кровать и устроилась рядышком с Джорджем, чтобы не сидеть на неудобном стуле.
– Скоро мама придет и напомнит про молитву, – сказал он. – У нас мало времени.
– С такими историями нельзя торопиться, – я старалась говорить низким голосом, немного нараспев. – Однажды в платяном шкафу, не так давно… – Я оторвалась от блокнота и искоса посмотрела на Джорджа.