Однажды в Пушкарёвом
Шрифт:
– Мама, а оно тебе очень дорого, да?
– Да, мне очень нравился этот сервиз. Ты разбила? Признайся, Катя.
– Нет, честное слово, клянусь, что не разбивала… Я кошку ходила вчера на чердак кормить, блюдечко взяла, ну, и забыла его там. Мне тоже очень жаль, мама. Но на чердаке дворник замок поздно вечером сменил. Я сама проверяла.
– Дворник? Где же мы его теперь сыщем?.. Поезд нас ждать не будет… В конце концов я оставлю ему записку: может ему удастся блюдце наше найти и занести к нам в квартиру. А кто-нибудь нам его с оказией позже переправит.
– Мама, но мы ведь вернёмся?
– Ну, конечно, летом
Извозчики уже ждали их у подъезда: один экипаж для мамы, няни и Кати, другой для чемоданов и корзин с провизией.
Катя оглядывалась на свой дом в Пушкарёвом до тех пор, пока их извозчик не спустился окончательно на Трубную. Она не могла оторвать глаз от тех трёх окон на последнем этаже, которые приходились на тайную залу с розовыми колоннами. Среднее окно-дверь служило выходом на небольшой балкон с балюстрадой. На балконе стояли две девушки в длинных белых платьях, без верхней одежды, несмотря на мороз, с явным наслаждением подставив лица скупому зимнему солнцу.
Кто были эти барышни – знала наверняка только одна четырнадцатилетняя гимназистка Катя, которая так и осталась с родителями на Лазурном берегу в ставшей со временем родной Ницце.
Маня и Шура целый год добросовестно общались со старшей подругой в письмах, но взрослеющих девушек больше стали интересовать начищенные эмблемы на ремнях юнкеров, чем то событие на чердаке.
С годами в памяти Кати видение на балконе превратилось в какую-то небылицу, в плод фантазии… И будучи уже совсем взрослой, она однажды подвергла сомнению всё случившееся. «Ах, не сон ли это был? Мне кажется, сон…» – говорила она своему французскому мужу с милой улыбкой, повествуя о своём далёком московском детстве.
Глава 5. Прошло почти сто лет
Иван стоял в антикварном магазине на Сретенке 9, рассматривая своё отражение в потускневшем исцарапанном зеркале. Зеркало не имело рамы; это делало его брошенным и несчастным. Конечно, оно было старинным, и кто знает, сколько сотен людей, вот так же, как Иван, разглядывали себя в нём. Зеркало устало от времени и помутнело от этой усталости.
Рама – она несомненно была. Скорее всего, резная и золочённая, с обязательными амурами и виноградной лозой. А может быть, она была из некрашеного морёного дуба: строгая, тяжёлая и тёмная…
Ивану почему-то захотелось потрогать пальцами хоть один завиток этой рамы. Он вообще любил знакомиться с окружающим миром прежде всего пальцами: Иван был архитектором. Но белый лист ватмана был для него скучен… Иногда он даже боялся этого чистого белого листа, сомневаясь в верности первого штриха. Молодой человек давно променял ватман на клей, картон и фанеру: он делал макеты тех зданий, которые его коллеги по архитектурному бюро на Трубной создавали на больших белых листах.
Правда, и ватман уходил в прошлое: компьютерные программы моментально справлялись со всеми техническими головоломками, соблюдая при этом все государственные стандарты в строительстве. А уж ювелирные макеты Ивана и подавно стали экзотикой, музейными экспонатами, требующими особых условий демонстрации – исключительно под стеклом.
Начальство обожало Ивана за его талантливые пальцы и радовалось, что в витринах именно их бюро живёт такая редкость: макеты зданий с балкончиками, садиками вокруг, скамейками и даже бездомными кошками…
Кто-то из ближайших Ваниных коллег предложил ему создать макет квартала между Цветным бульваром и Сретенкой.
Это было не так сложно: несколько параллельных переулков, тесно застроенных старенькими трёхэтажными особнячками или доходными домами начала века. Старая Москва – не так уж она была щедра на фасады в этой части города. А если что и было совсем необычного – снесли или само развалилось от старости.
Иван согласился.
И теперь каждый день после работы он отправлялся фотографировать старые подъезды, замысловатые чердачные окошки, балясины балконов, прогнившие лестницы, замшелые мокрые стены, тощие берёзки, проросшие в трещинах эркеров, запылённые гипсовые розетки над окнами и прочие архитектурные излишества. Иван торопился: практически все жилые дома в этом квартале должны были быть выселены и капитально отреставрированы, после чего превращены, скорее всего, в частные и государственные конторы.
В июне 1997 года треть домов уже стояла в строительных лесах; оконные проёмы чернели в отсутствии стёкол, а из открытых настежь подъездов пахло склепом. Раз в сутки с какой-нибудь из стен обязательно отламывался кусок старой штукатурки и глухо брякался об асфальт. Цоколь же как будто сам выплёвывал из-под своей замшелой шкуры по несколько надоевших кирпичей в день.
Старина не хотела соседствовать с новомодными офисами, охраняемыми гипсовыми атлантами, только что грубо отлитыми в недорогой мастерской по соседству. Старина не хотела смотреть на длинную очередь лимузинов, царапающих себе бока при заезде в изящные узкие арки, предназначенные для ухищрений извозчиков конных экипажей. Старина задыхалась в выхлопном смраде Садового кольца. И, наконец, местная старина продавала себя в ближайший антикварный магазин на Сретенку, имея робкую надежду удачно перекочевать в другой район Москвы к новым хозяевам, дабы хоть как-то продлить себе жизнь.
Иван стремился сохранить эту старину на своих фотографиях, но она упорно, день за днём, осыпалась, гнила, отламывалась.
В конце одной из таких прогулок молодой человек оказался в том самом антикварном магазине перед уставшим зеркалом.
Кроме зеркала здесь вообще было море интересных вещей: вазочки и вазы, целый полк медных и латунных самоваров, чёрно-белые фотографии на картонках с позолоченными ободками, монеты, перламутровые пуговицы, книги в кожаных переплётах, сундучки и шкатулки… Была даже круглая двухэтажная гусятница: на верхнем этаже покоился гусь, а на нижний, через специальные изящные желобки, утекал излишний жир (вся конструкция, благодаря своей идеальной обтекаемости и блеску, напомнила Ивану летающую тарелку).
Из-под стекла витрины можно было самостоятельно вынимать стопки потрёпанных открыток.
Дулёвские фарфоровые досочки для сыра, люстры и подсвечники красовались на стеллажах за спинами продавщиц.
Но больше всего Ивана заинтриговали старинные кружева, безнадёжно пожелтевшие и как будто рассыпающиеся от сухости в руках, маленькие тёмные шляпки, тоненькие перчатки, театральные сумочки, щедро украшенные вышивкой бисером и стеклярусом, несколько светлых ажурных шалей, висящих на манекене в углу, и дюжина тщательно выглаженных носовых платков нежно-розового (бывшего когда-то нежно-розовым) цвета.