Однажды в Русальную неделю

Пролог.***

Он увидел её, когда следовал тропой через торфяные болота, являющиеся давешним остатком, аппендиксом Озера утопленников. Скорее, даже не увидел – изначально почувствовал. От неё смердело так, как никогда тухлостью и сыростью – от болота.

Элиза изменилась. Она стала мавкой, чёртовым утопленником, восставшим из мёртвых. За пару дней тело разбухло, превратив девушку в дряхлое, водянистое нечто; трупные пятна уже почернели, словно страшные порезы или синяки. Внутренности окислились, сгнили, что и являлось причиной запаха.

Мужчина

выронил мешок из дрожащих рук, побледнел, опасно шатнулся, вздохнул. На рыхлую землю вывалились и слегка погрязли в ней украшения, посуда и изящный гребень. Мавка не спешила вставать, сидя на поваленной берёзе, махнула ему опухшей рукой.

– Не страшись меня, мой милый Блуд, – Элиза не раскрывала рта, общалась телепатией. – Злоба опять направила тебя пешком, босым, на ярмарку в город, дорогуша? Горазда жена влеготу морить тебя, ибо ты – мужчина в семье! Молви ей, паче народ не смыкает о том, что она – хозяйка. Ибо засмеют аль изгонят. Тебя. Не её.

Блуд не убегал, переступая с ноги на ногу, уже зеленея. Его держали стыд и глупая надежда на…

– Я-а-а… Лю-юп-и-и-ла-а! – Элиза раскрыла рот, из него вылетели мухи, комары, засмердело сильнее; Блуда вырвало. – Лю-юб-и-и-ла-а… хэ-э… те-ебя-я!

Несмотря на состояние своего тела, мавка спокойно поднялась и медленно захромала к мужчине. Блуд заорал, конечности онемели, поэтому он споткнулся, пополз назад, сквозь свою рвоту. Однако Элизу больше интересовал гребень.

– Не тронь его! – выкрикнул Блуд, задыхаясь от своей же храбрости вперемешку со страхом.

– Без твоего позволения не буду, – сказала мавка, не раскрывая рта. – Но я не сотворю ничего дурного, голубчик, лишь расчешу свои волосы. Когда-то ты восхищался ими, нежно поигрывая локонами, пока мы глядели на рассвет… И ты обещал мне гребень, смекаешь? Ты клялся! Однако я просто расчешу им волосы, Блуд, и верну. Он станет крепким после этого, волшебным, ибо вода его не поглотит, а гниль не тронет. Он будет Злобе усладой. Разрешишь?

Он кивнул, мечтая лишь о том моменте, когда весь этот ужас закончится.

Элиза расчёсывала волосы медленно и плавно, с тактом, спокойно и весьма громко выдирая клочки кожи вместе с волосами и зубчиками разрезая плоть личинок. Через десять дней они должны были окуклиться, а чуть позже – превратиться в мух. Но теперь их мёртвая плоть лишь смешалась с выгоревшими локонами ожившего трупа.

Мавка присела, опустила гребень на землю, поднялась. Улыбнулась – из-за чего мужчина снова забился в сухих позывах – и бросилась с тропы в болото, утонула в нём, как в воде.

Выйдя из топи, мужчина промыл весь товар, часть – выкинул. После чего сам искупался в озере, воняющим мылом и кровью: недалеко на берегу крестьяне выделывали кожу ондатр и бобров, красили ткани цветочной смесью, собранной на полях и лесах, за болотом.

Конечно же, Злоба обругала его, а позже избила, когда они вошли в дом. И, конечно же, он ей ничего не рассказал. Зря. Ибо через пару минут Злоба заорала, завизжала, как свинья на бойне, безумно глядя в зеркало на трюмо. Кожа головы была красной и опухшей, однако волновал именно тот факт, что кожу головы вообще было видно – шевелюра девушки полностью лишилась волос. И, конечно же, Злоба не знала о том, что её волосы никогда не отрастут.

***

Судный день.***

Назойливый звон колоколов в позднее утро возвестил о том, что пришло время молиться. Tertia – как звали этот «призыв» на западе. Богослужители и весьма религиозные люди поспешно направились к невзрачной деревянной церквушке, единственной гордостью коей являлись колокола – только басовые и триольные. Рабочие смущённо отложили пилы и рубанки, на время молитвы прекратив реставрацию священного здания.

Элиза краснела, волновалась, ощущая на себе взгляды людей, на самом деле даже не замечающих её. Девушка вела под уздцы серую кобылку и наглого жеребца в яблоках, романтично стремящегося укусить свою спутницу за круп. Им преградил дорогу Отец Ростислав. Он схватил Элизу за запястье и отвёл в сторону от потока, стремящегося к церкви. Перекрестил, прошептал благословение, ритмом больше походящее на проклятие.

– Собираешься пропустить молитву, Элиза?

Настоятель церкви Святой Отец Ростислав был неимоверно высоким и также невероятно худым, сухоньким мужичком. Его излюбленная ряса держалась на нём лишь благодаря плечам; глаза под рыжими бровями были крысиными: быстрыми, хитрыми, чёрными.

Они подметили все детали, которые Элиза пыталась скрыть.

– Грех! – выдал святой отец, после чего решил обобщить: – только вера в бога избавит тебя от проблем, а если нет, значит ты их заслужила. Коль обратишься к тёмным силам, то умрёшь. Душой.

Девушка смущённо опустила взгляд, отдёрнула жеребца, приблизившегося к кобылке, шепнула:

– Мне и так стыдно, а Вы знаете, что молитва не помогает. Уж лучше я обращусь к ведьме…

– Уж лучше ты обратишься ко мне! – прервал мужчина. – Хоть в десятый, хоть в тридцатый раз! И зверинец мне отдашь… нам. На перестройку. Негоже в слободе иметь церковь менее пышную, чем в соседней деревне. Это оскорбительно! Да и не по нраву бы пришла твоим братьям мысль о том, что сестра отдаёт их пожитки какой-то отвратной колдунье. Шарлатанке, аль зело злобной грешнице.

– По крайней мере, я её понимаю, а с вашим богом общаюсь на языке, не знакомом мне. Простите…

Колокола перестали звенеть. Элиза, не поднимая взгляд от земли, потянула лошадей к себе. Отец Ростислав проследил за стремительно отдаляющейся девушкой, окрестил её и прошептал молитву. Уже более походящую на проклятие.

Злоба и Блуд опаздывали, а потому спешили. Элиза, заметив бывшую подругу и её мужа, покраснела. Налились шёки краской у самой семейной пары.