Однажды в СССР
Шрифт:
– Прошу! – он галантно открыл перед ней заднюю дверь, и она безропотно села. Сам он сел впереди и, обернувшись вполоборота, мягко поинтересовался: – Нам куда?
– Хавская, 26, – сказала и снова смутилась – да что же с ней такое? Она буквально не узнавала себя и, будто желая компенсировать собственную робость, с вызовом добавила: – Это общежитие!
Таксист буднично заметил:
– Я знаю, приходилось возить. У вас там одни женщины проживают – прямо цветник.
Её почему-то задело это замечание. Впрочем, таксисты никогда не отличались деликатностью – вот и этот оказался не исключением.
– Фёдор, включи музыку, – он сказал это негромко и спокойно, тем не менее водитель суетливо начал крутить тумблер настройки, пока
Салон залила приятная расслабляющая музыка. Снаружи струились тёмные, плохо освещённые улицы, мокро блестели редкие машины. Там было холодно и стыло. Внутри же тепло и уютно.
Она никогда не слышала, чтобы пассажир так уверенно разговаривал с таксистом. Таксисты – особая каста, наглые, самодовольные, хорошо зарабатывающие мужики – обычно снисходили до общения с пассажирами: «Занято!», «В парк!», «В Чертаново не поеду!», в лучшем случае «Куда?» или «Трёшник!» – вот их обычный лексикон. Так было всегда, но не сегодня. Фёдор вёл себя подобострастно по отношению к её новому знакомому. Кстати, она даже не знает, как его зовут. Да кто же он, в самом деле? Немолодой – под тридцать, высокий, красивый мужик. Карие, спокойные, очень уверенные глаза, на подбородке ямочка, которая смягчала жёсткое выражение волевого лица. Улыбка же просто обезоруживала. Откуда-то она знала, что улыбается он нечасто, но вот ей – улыбается. И это окрыляло – больше, чем похвала, больше, чем комплимент. Такому не зазорно покориться, более того – радостно. Неужели дождалась? Неужели всё было не зря?
– Приехали! – грубое и неуместное слово вырвало её из очарования грёз.
За окном – мокрый облупившийся бок ненавистной общаги. Она представила, как шла бы от трамвайной остановки под противным дождём этими тёмными проходными дворами с тяжёлой сумкой в руках. Позади – трудный день, впереди – заклятые соседки, общая кухня, рутина, безнадёга. А сейчас всё изменилось, потому что он повернулся к ней и улыбка осветила его лицо.
– Федя, погуляй немного.
Немыслимо! Таксист, ничего не сказав, безропотно покинул свою машину, нырнув в холодную промозглость, и они остались наедине друг с другом. Нет, ещё была музыка! Она незримо, но объёмно заполняла этот маленький мирок, сокращая и без того невеликое расстояние между ними. Его глаза будто гладили её лицо. Он молчал, но это было великолепное молчание. Он молчал, как умеют молчать латыши, – говоря глазами, как не может сказать язык. В эту минуту он мог сделать с ней всё что захочет – она ни в чём не отказала бы ему. Он это чувствовал, но лишь протянул руку и погладил её по щеке.
Она прильнула к этой руке, и тёрлась о неё щекой, и готова была целовать её, но он мягко отнял руку и сказал севшим голосом:
– Мне пора сейчас, извини.
Видно было, что ему нелегко дались эти слова – он был живым человеком, который очень хотел, но не мог остаться. Она послушно кивнула. Он вышел, открыл ей дверь, подал руку. Холодный ветер обдал разгорячённое лицо. Они дошли до подъезда, сумка вернулась хозяйке.
– Мне нужно уехать. Может быть, на неделю, а может – на месяц. Ты будешь меня ждать?
Будет ли она ждать?! Неделю? Или месяц? Да она всю жизнь будет его ждать! Но она просто кивнула. Он всё понял, быстро повернулся и, не прощаясь, пошёл к машине. Хлопнула дверь, рыкнул, заводясь, мотор, и вот уже красные огоньки габаритов растворились в пелене дождя. Она так и не узнала, как его зовут…
Артист был в ярости. Он проигрался в пух и прах. Его агрессивная и вспыльчивая натура требовала выплеснуть эмоции, но на катране этого нельзя было делать. Каким дерзким и отвязным он ни был, но понимал, что не здесь и не сейчас. Катран был нейтральной территорией – все споры и разногласия оставались за бортом. Нарушить это перемирие означало противопоставить себя криминальному миру всего Союза, поэтому он молча поднялся и, играя желваками, пошёл к выходу.
Выйдя из
Кончился, и очень быстро. Вместе с деньгами. Почти десятку он проиграл за несколько часов. Хотел было поставить волыну, но старый Рашид сказал, что у него ремесло на кон не ставят. Когда он гневно вскинулся, толстый добродушный узбек дружески обнял его, что-то миролюбиво пошептал на ухо – он даже не разобрал слов, но ярость улеглась, и он снова смог себя контролировать. Мудрый человек – Рашид, всю жизнь «катает», такого насмотрелся. И то сказать, угомонить его – Артиста, утихомирить его необузданный нрав – таких людей найдутся единицы. Только потому и живы до сих пор братья-армяне. То, что он сдал пистолет в «предбаннике», роли не играло. Его потому и прозвали Артистом – в честь Брюса Ли, – что он мог голыми руками уложить и одного, и двоих.
Однако надо вмазать!
– Эй ты, иди сюда! Бутылку коньяка и пожрать. Как тебя там? Владимир? Ну надо же! Значит так, Вова, через минуту я пью и закусываю, и будет тебе счастье. Ты всё понял? Вперёд!
Через полчаса Артист отяжелел, веки сами закрывались. В нём боролись две чисто физиологические потребности – нестерпимо хотелось спать и при этом дать кому-нибудь в морду.
Словно в тумане, нарисовался метрдотель:
– Уважаемый, не изволите ли пойти отдохнуть? Вот ваш ключ, окна прямо на море. Про ужин и номер не беспокойтесь, вы – гость Рашида! Может быть, девочку пригласить?
Его прямо под руки отвели до кровати. Последней мыслью на сегодня было: «Вот же мудрый узбек, потому и живёт так долго!»
К обеду следующего дня его разбудил солнечный луч, сначала приятно ласкавший небритую щёку, а потом бесцеремонно перепрыгнувший на припухший глаз и заставивший сознание неохотно вернуться из путешествия во времени, где маленький тщедушный мальчик сначала мучительно убегал от кого-то невидимого и потому ужасного, а потом, отчаявшись, дал клятву стать самым сильным и больше никогда не убегать.
Действительность навалилась враз со всех сторон: голова была тяжёлой, настроение – отвратительным, во рту – словно кошки нагадили. События вчерашнего дня вспыхивали в мозгу в хаотичном калейдоскопе, и все были неприятными. Чёрт, этот дурацкий мир ополчился против него, всё достало и раздражало. У него не было страха, как у того мальчика из детства, лишь глухая ненависть ко всему вокруг поднималась со дна души, уставшей от своей телесной оболочки. Он не знал, чего хочет и зачем живёт. Но он знал, что окружающие людишки такое право вообще не заслужили.