Шрифт:
Предисловие автора
«Время – вещь чрезвычайно длинная», – сказал Маяковский. Возможно, если говорить о вечности. Но с точки зрения одной человеческой жизни… время – чрезвычайно короткая вещь. Проходит быстро. Не успеешь оглянуться – уже ты в весьма солидном возрасте. Хотя в душе ты этим цифрам не веришь. Не может того быть! Я молодая, молодая. Ну да ладно, я о другом.
Ровно 10 лет назад издательство «Алетейя» издало мою книгу «В ожидании чуда». Это была книга рассказов и пьес. Она много лет ждала своего часа – и вот дождалась. Тогда для меня это точно было чудом. Книга, изданная в России!
И вот сейчас я предлагаю читателям новую книгу рассказов и пьес. Тот, кто прочитал ту, первую книжку (сомневаюсь, что таких будет много!), найдет в ней кое-что знакомое. Кроме написанного в последние годы, я поместила в ней и «избранное» старое. Думаю, что это не помешает даже моим «прежним» читателям. Ей-богу, перечитать какие-то
Книга вместила рассказы и пьесы, написанные в трех странах, – России, Италии и Америке, что, естественно, отразилось и на ее содержании. Рядом с рассказами и пьесами на современные сюжеты вы найдете в ней тексты, где героями будут Некрасов, Тургенев, Герцен, Панаева, Полина Виардо и даже Лиля Брик (пьеса «Сцены в раю»). Вначале я не хотела включать эти произведения в книгу. Но они в нее просились, ибо стали частью моей обычной повседневной жизни. Пришлось включить. Куда я без них?
Скажу насчет пьес. Когда еще та, первая книга, лежала в бостонском издательстве, которое так ее и не издало, милая женщина-редактор сказала мне, что мои рассказы хороши, а пьесы еще лучше. Не знаю, так ли это, но признаюсь, что изначально я драматург. И писать пьесы, если есть занятный сюжет, мне нравится. Пишу, как правило, комедии, и даже могу объяснить почему. За пьесы я берусь в самые тяжелые для себя моменты – хандры, болезни, невзгод… Комедийный сюжет помогает уйти от «ужасов» жизни. Последнюю по времени пьесу «Город-сад» я писала в «эпоху коронавируса». Меня несказанно удивляет, что очень многие авторы в это время писали исключительно на «коронавирусные» темы. Мне же, наоборот, очень хотелось уйти от них, словно и не было этой напасти.
Еще два слова о пьесах. Когда-то два «профессионала», один режиссер, другая – автор «раскрученных пьес» сделали мне свои замечания. Режиссер пожурил меня за то, что начинаю пьесу сразу, без всяких предварений и описаний, без указаний на имена и возраст персонажей, без разработки интерьера. Раскрученный драматург удивилась, что мои герои часто разговаривают сами с собой: «Они что у вас – сумасшедшие?»
Прошло время, я осталась при своем, не изменив своей первоначальной манере. Ведь у меня были высокие образцы. Тот же Пушкин, чьи драмы начинаются сразу, без всяких предварений, те же Шекспир или Чехов, чьи персонажи, не будучи сумасшедшими, разговаривают сами с собой…
«Пишите как Г-н», – сказал мне как-то один завлит, – после долгой беседы, в которой он объяснял мне, что пьеса моя хорошая, но не «верняк». Увы, так и не научилась писать «верняк» и не стала подражать более удачливому, но, как всегда казалось, фальшивому собрату. По этому поводу скажу словами Ахматовой: «Какая есть. Желаю вам другую».
С детства люблю читать пьесы. Рассчитываю на такого же читателя. Однако, скажу по правде, не стану возражать, если какой-нибудь – в меру сумасшедший – режиссер захочет их поставить.
Новая книга – радость и огорчение. Про радость понятно. А вот почему огорчение? Да потому, что она, как выросшее дитя, отделяется от тебя и уходит в самостоятельное плаванье. И я машу ей платком, стоя на берегу. Счастливого пути!
Рассказы
Любовь на треке. Из написанного в Америке
Фольклорная речка
В июле поехали в пансионат. Билет в Америку уже лежал на полке в платяном шкафу, и Лена смотрела на длинный нерусский конверт, когда собирала вещички пока еще в ближнее Подмосковье. Ехала с Галей, подругой. Галя была художницей, взяла с собой все для работы акварелью и карандашами. Лена позавидовала Гале – ей тоже хотелось чем-то заниматься на отдыхе, главным образом, чтобы уйти от навязчивых невеселых мыслей. В день перед отъездом она созвонилась со знакомой редакторшей и взяла для перевода книгу о половом созревании подростков – ничего другого в распоряжении редакторши уже не было. «Буду переводить и вспоминать Мишку», – решила Лена. Мишка, ее сын-подросток, вот уже целый год жил с отцом, Лениным мужем, в Америке. А Лене предстояло к ним присоединиться в конце августа. Галя настояла, чтобы ехали на электричке, хотя Лене очень хотелось взять машину – расстояние было небольшое, и в раскладе на двоих сумма получалась не такая уж громадная. Но Галя взглянула на нее с таким негодованием, что пришлось подчиниться. Лену охватили нехорошие предчувствия, она никогда не жила с Галей под одной крышей, но и так было понятно, что они совсем разные и будут тянуть каждая в свою сторону. Подчиняться Галиному напору не хотелось. Лена успокаивала себя тем, что у Гали просто очень мало денег, жила она с продажи картиночек и картин, получала гроши, в сравнении с которыми переводческие деньги Лены были богатством. «Там посмотрим, – думала Лена, глядя из окна электрички на пригородные набитые народом платформы, неказистые деревянные будки, отдаленные, скрытые за неуклюжими строениями леса, – возможно, придется существовать как в коммунальной квартире, каждая сама по себе». Но получилось лучше, чем она предполагала. Потребовались два дня и некоторые усилия с обеих сторон, чтобы приноровиться к пансионатской жизни и выработать свой распорядок.
Утром до завтрака Галя бежала «на этюды» – на дальнюю, поросшую болотными растениями речку. Для Лены болотная речка была Галиной выдумкой, фольклором, она вставала около девяти и, слегка умывшись – краны текли, горячей воды не было – шла в столовую, где они встречались с Галей за общим столом. Народу в пансионате было немного, кормили по-домашнему и старались никого к ним не подсаживать. Когда-то этот пансионат был домом творчества, Галя помнила времена его расцвета, совпавшие с директорством его основателя. Основатель, чей портрет – чеховский интеллигент с бородкой и жилистыми трудовыми руками – до сих пор висел в вестибюле, поставил в каждой комнате по одной кровати, повесил над кроватями огромные доски для творческих упражнений, снабдил помещения бессчетным количеством настольных ламп. Ныне комнаты уплотнили, расположив в них еще по одной кровати, лампы разошлись по рукам обслуги, облупившиеся неопрятные доски, лишившись своего предназначения, смотрелись весьма странно и были испещрены неприличными надписями. Из старого персонала остались повариха Светлана да сторожиха Лиза, Галя вела с ними нескончаемые разговоры о былом величии этого ныне полузаброшенного, на глазах разваливающегося здания. Несколько художников, приезжавших сюда по старой памяти, да два-три человека со стороны, прельстившихся недорогой по нынешним временам платой, составляли «контингент» пансионата. Хорошей стороной здешней жизни была ее непритязательность, можно было не следить за своей внешностью, не красить ногти, ходить в одном и том же платье по нескольку дней и с утра до вечера. Здесь можно было расслабиться, и Лена, которая все последнее время была, как натянутая пружина, наконец-то перевела дыхание, дала себе передышку.
За завтраком Галя рассказывала о «речных» впечатлениях, они каждый раз, в зависимости от погоды и Галиного настроения, были различны, затем в номере Лена рассматривала Галины рисунки, сделанные цветными карандашами с натуры, и поражалась. Действительно, все они изображали одно и то же место – «фольклорную» речку и все были не похожи друг на друга. Лене приходило в голову сравнение с былиной – студенткой она увлекалась фольклором и прочитала огромное количество русских былин, записанных от разных сказителей. Сюжет в них вроде бы совпадал, но чем более яркой индивидуальностью обладал сказитель, тем более оригинальной выходила у него былина. Наверное, у Гали была яркая индивидуальность, пейзаж цвел и нигде не повторялся. Было странно, что ни этой Галиной талантливости, ни ее ума, ни фанатической работоспособности, никто, как казалось Лене, не замечал и не ценил. Дожив до сорока лет, она оставалась одна, имела очень мало близких людей, жила только своим художеством.
После завтрака они с Галей совершали недальнюю прогулку в соседний санаторий. Дорога шла по узкой лесной тропе среди мрачноватых сосен, и Лене порой даже страшно становилось от ощущения замкнутости пространства; но, к ее облегчению, тропа скоро кончалась, и начинались обычные прогулочные аллеи, по которым дефилировали пожилые обитатели санатория. Назад возвращались почти бегом, так как Гале не терпелось скорее приступить к акварелям, а Лену поджидал дурацкий перевод. Впрочем, после первых же страниц работы Лена вошла в его псевдонаучную стилистику, поняла, что особых открытий для нее не предвидится, хотя книга предназначалась для таких, как она, родителей подростков, и переводила почти автоматически. Как ни пыталась она вписать в научно-популярные построения своего Мишуню, выходило только щемление сердца и ощущение, что, возможно, это и так, но только не с ее ребенком. У него все, все по-другому. Наваливалась тоска, она наклонялась над переводом, глотая слезы. Галя, сидевшая у окна, спиной к Лене, тут же оборачивалась и кричала грозно: «Сейчас же перестань! Ты радоваться должна, а не плакать. Уже через месяц их увидишь». Лене становилось еще горше. Она боялась Америки и не хотела туда ехать. Сердце говорило, что дороги назад может и не быть. Здесь на родине, кроме старых и больных родителей, она оставляла что-то такое, чего не даст никакая Америка, никакая заграница; это что-то всегда оставалось в остатке, когда она начинала подводить баланс под свой отъезд, и логически никак не формулировалось. Чувство дома? Родных стен? Оставленных друзей? Брошенных могил? И это тоже, но и что-то еще, чего даже ей, с ее филологическим образованием, трудно было обозначить словом.