Однорукий
Шрифт:
— Я знал, что если меня оставят с ним, он пожалеет…
Зал суда. Олли ведут по коридору. За ним — зрители и газетчики.
Голос рассказчика: «Все повернулось против него в зале суда. Хотел ли он этого? Его показания, если их можно так назвать, были на самом деле точным отчетом о событиях, разыгравшихся на яхте, и ничуть не повредили престижу вечеринки, которая происходила в тот вечер на яхте.
Олли в окружении целой толпы выходит из здания суда и спускается по ступеням. Его сажают в полицейскую машину и увозят».
Голос рассказчика:
Олли заводят в камеру и запирают в ней. Камера — «птичья клетка» для смертников — окон нет, под потолком единственная голая никогда не выключаемая лампочка.
Голос рассказчика: «Защита Олли — если ее можно назвать защитой — оказалась особенно беспомощной, когда он заявил, что с мертвого тела взял бумажник с несколькими сотнями долларов. Ему это гарантировало приговор — электрический стул».
Тюремная камера. Тюремщик останавливается у камеры Олли и передает ему толстую пачку писем.
— Для вас письма.
Олли берет письма, изображая безразличие, которого на самом деле не испытывает.
— Я бывал во многих местах, и везде у меня были друзья…
— Возьмете их, или сжечь?
— Возьму. Они мои.
Тюремщик уходит. Олли почти механически распечатывает письмо и читает его вслух: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».
Письмо падает на пол. Через какое-то время он поднимает письмо и снова читает первую фразу: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».
Лицо Олли меняется. Он подходит к двери камеры и кричит.
— Эй! Вы можете дать мне карандаш и бумагу?
— Собираетесь написать матери?
— Какой еще к черту матери!
Голос рассказчика: «Олли начал отвечать на некоторые из писем. Для него это было нелегко. У него не было семьи и друзей, некому было писать, это были его первые попытки писать письма, и он делал это сначала с большим трудом. От самых простых предложений его единственную руку сводило до судорог, и он понял, что для него печатать значительно легче, чем просто писать. Но постепенно судороги прошли, и слова стали мгновенно собираться и находить себе дорогу, как ручейки после тяжелого дождя. Предложения текли из-под его все более и более уверенных пальцев — образные, основанные на простонародной речи глубинки Юга, украшенные солеными выражениями дорог и моря, дна жизни, на котором он так долго пребывал. „Будь все проклято“, — повторял он про себя, потому что вынужден был писать левой рукой — а он был правша. Но в письмах проступала теплота и та живая речь, которую раньше только выпивка и интересные события иногда срывали с его губ — тот тип речи, который американцы так часто используют в барах и спальнях отелей. Всем известны мультипликационные символы смеха — все эти жирные „ХА — ХА“ с хвостом из звезд, спиралей и прочих украшений. Нанесение на бумагу всех этих „ХА — ХА“ приносило ему наибольшее утешение, потому что они несли в себе ту пылающую силу, которую он чувствовал перед лицом Смерти. Часто в письмах были такие рисунки вроде этого „ХА — ХА“, как в этом письме… Часто от излишнего усердия карандаши ломались…»
— Да, сэр! Я помню вас, как ясный день, хотя когда мы встретились, была темная ночь, — вслух говорит Олли, когда пишет. — Была поздняя весна или начало лета — я прав или ошибаюсь? Ты стоял не так, как многие и многие, встречавшиеся мне после того, как я потерял руку — уж не знаю, почему. Я помню. Не думай, что я не помню. Ты так посмотрел на меня, когда мы шли навстречу друг другу по разным сторонам Канал — стрит, что я сразу сказал себе: «Он хочет меня». Я остановился, стал смотреть на витрину, и не прошло и минуты, как ты стал смотреть в ту же витрину, а я стал звенеть ключами в кармане — мой способ сказать: «Прекрасно, если ты хочешь меня».
На рисунке набросок электрического стула.
Голос рассказчика: «В своих письмах Олли часто рисовал электрический стул, к которому был приговорен… Стул, зарезервированный для Олли…»
Письма, стопами лежащие у одной из стен камеры Олли.
Голос рассказчика: «Сколько их было? Сосчитать было трудно, но в последние несколько дней своей жизни Олли занялся подсчетом…»
— Семь тысяч восемьсот пять. Семь тысяч восемьсот… — считает Олли низким шепотом.
— Сколько их уже? — интересуется тюремщик.
— Не мешайте, я считаю.
Тюремщик хихикает и просовывает тарелку с едой через узкое отверстие в решетке. Уходит.
— Семь тысяч восемьсот — семь…
Голос рассказчика: «Не все письма приходили от тех, кто знал его. Многие были от тех, кто только видел его фотографии в газете. Обычная газетная фотография Олли стала фотографией легенды…»
В кадре снова появляется охранник
— Сейчас день или ночь? День или ночь? Ночь или день? — все громче кричит Олли.
— Сегодня четырнадцатое февраля, Валентинов день, день влюбленных.
— День или ночь? Я не могу узнать, тут нет ни одного окна. Птичья клетка, в которой вы заперли меня до казни. И эта лампочка над головой — горит днем и ночью. Можно ее выключить?
— Я принес вам ужин.
— На бумажной тарелке с бумажной ложкой.
— Вы хотите умереть с голоду, чтобы не попасть на стул?
— Зачем мне еда?
— Если не будешь есть, тебя будут кормить через трубочку.
— Здесь что, нет ни одного человека? И ничего человеческого, кроме этих писем от известных и неизвестных мне людей?
— Они что, не подписывают письма?
— Конечно, они боятся связывать свои имена с моим. Почему вы не выключите этот жуткий свет, чтобы я мог поспать?
— Ты в птичьей клетке, она освещается постоянно.
— Можно мне хоть что-нибудь, чтобы закрыть глаза?
— Сейчас ночь. Если я говорю, что принес завтрак, ты можешь понять, что сейчас утро, если приношу ужин — значит, скоро ночь.
— Который примерно час?
— Часов тебе не положено, в них есть острые детали, ты можешь порезаться.
— О Господи.
— У нас есть инструкции, мы их сами не придумываем.
— Попроси начальника.
— У начальника тоже инструкции.
— К черту начальника.
— Самое лучшее для тебя — поговорить с капелланом.
— К черту капеллана.
— Ругаться нельзя.
— Просто — выключите эту лампочку, жуткую, страшную лампочку!
— По инструкции не полагается. Свет должен гореть до тех пор, пока ты не отправишься на электрический стул, и следующий счастливчик не займет твое место в птичьей клетке.