Офицерский мятеж
Шрифт:
В каюте не было картин, и имелась всего одна бумажная книга. На выдвижной полке в изголовье койки лежал старинный «Морской устав», которую подарил отец в честь окончания кадетского корпуса. Петр любил почитать его перед сном — особенно в самые неудачные дни.
Рядом были старинные часы и барометр, который показывал парижскую погоду — правда, с небольшим опозданием. А еще каюту украшал хрустальный графин с гравировкой, который подарила Сухову команда в его тридцать седьмой день рождения.
Была в каюте и растительность. На второй выдвижной полке
Кактус был молчалив и послушен — терпеливо ждал полива, изо всех сил стараясь не сохнуть, чтобы не огорчить хозяина. А когда о нем наконец вспоминали и давали воды с избытком, не чихал и не отплевывался, не начинал демонстративно раскисать или гнить, а, умудренный жизненным опытом, копил драгоценную влагу, запасая впрок. Петр не был кактусником и вообще цветоводом и потому марсианина не баловал. Но и не губил. Так себе хозяин…
Семен Бульбиев перед сном заглянул к командиру. Ради такого случая он припас бутылку настоящего армянского коньяка. Капитан третьего ранга был не против «прополоскать гланды», но сначала ему хотелось кое–чем поделиться со старпомом.
— Вот послушай, Семен Петрович, что писала семь веков назад Государственная Адмиралтейская коллегия… Устав морской. О всем, что касается доброму управлению в бытность флота на море. Книга первая. Глава первая. О генерале адмирале и всяком аншеф командующем. Та–ак… Ну вот хотя бы. «Пункт семь. Сверх потребы парусов не поднимать… Всякой аншеф командующий не имеет больше парусов подымать, только как нужда и случай требовать будет, дабы те корабли, которые на парусах не ходки, от флота не отстали».
— Ну да, уже тогда моряки соображали, что скорость конвоя определяется скоростью самого тихоходного судна… — заметил старпом.
— Предки это знали куда лучше нас.
— А что, книга твоя прямо из восемнадцатого века? Как дожила до нынешних времен?
— Перепечатали ее в конце двадцатого, а в двадцать первом страницы были залиты в пластик. Так что тыщу лет проживет.
Пока Бульбиев разливал коньяк по стаканам, Сухов открыл книгу на следующей закладке.
— Вот… «Пункт восемнадцать. О сушении парусов… Должен приказать своему капитану, дабы по вся дни, когда время допустит, парусы сушены были: как для збережения оных, так и для учения матрозов». Разве ж это не здорово?
— Так вот почему ты мучаешь экипаж бесконечными приборками и тренировками, — старпом цедил из граненого стакана коньяк.
— Идем дальше… «Пункт двадцать пять. Не стрелять по неприятелю прежде надлежащей дистанции… Капитаном, или командором кораблей не стрелять из пушек по неприятелю прежде, нежели они столь близко придут, чтоб можно вред учинить, под штрафом отнятия чина, ссылкой на галеру, или под потерянием живота, по разсмотрению дела».
— Подпустить как можно ближе — и расстрелять из всех стволов. Ёшкин кот… Сейчас такую тактику считают самоубийством.
— Это всегда было рискованно. Но, как известно, кто не рискует, тот не пьет шампанское… — Сухов глотнул коньяку, как простой воды. — А вот еще замечательный пункт. «Двадцать седьмой. Во время бою надлежит тщаться взойтить выше неприятеля… Когда флот к неприятелю в бой приближается, тогда аншеф командующему надлежит по крайней возможности тщатися так взойти, дабы неприятель у него всегда под ветром был. Однакож все с добрым порядком, дабы не отнял один у другова ветру и не помешал бы один другому по неприятелю стрелять, но держаться во ордер баталии и чинить промысл над неприятелем, под лишением живота». Ну как тебе, Семен Петрович? Неужто не греет душу?
— Коньяк ее греет, Петр Иванович… Я не очень понимаю твои исторические восторги, но согласен: предки наши были не дураки и дрались за Россию до последнего.
— А я о чем? О том, что память их посрамить никак не возможно.
Ночью Сухова разбудил топот над головой. В каюте было темно. На верхней палубе кто–то снова и снова громко стучал. Военмор прислушался и понял, что стук раздается с потолка его собственной каюты.
— Свет! — приказал Петр.
Зажегся ночник. Никого не видать.
— Полный свет!
В каюте засияли все четыре светильника. Потолок был пуст. И чист — ни единого следочка. А топот не прекращался.
«Я свихнулся?» — спросил себя командир фрегата.
Ответа не было.
Сухов поднялся с койки и быстро, но без лишней спешки оделся. На потолке топотали.
— Дежурный офицер! — позвал Петр.
Корабельный «Каштан» соединил его с командной рубкой. Посреди каюты возникло объемное изображение. Дежурный офицер в легком скафандре сидел в кресле перед командным пультом.
— Дежурный офицер старший лейтенант Иванов–Третий. За время моего дежурства происшествий…
— Отставить. Вот что, Коля. Послушай, пожалуйста, что у меня творится.
— Слушаю, Петр Иванович, — произнес штурман.
Топот, как назло, стих. Полминуты дежурный офицер вслушивался в тишину, нарушаемую лишь дыханием командира.
— Ничего не слышу, Петр Иванович.
— Стихло. Но надо бы проверить.
— Я пришлю дежурного механика.
В дверь каюты постучали.
— Разрешите войти, Петр Иванович? — раздался негромкий голос Спивакова.
— Входите, Аристарх Львович.
Адъютанта подняло с постели шестое чувство. Каким образом кондуктор чуял, что у командира возникла надобность в нем, оставалось загадкой и для Сухова, и для всего экипажа.
— Подожди, Коля, с механиком. Сейчас мой адъютант тут пошукает.
— Что случилось, Петр Иванович? — спросил кондуктор Спиваков.
Неведомый топотун снова забегал по потолку.