Огибая свет
Шрифт:
Старики переглядываются, вздыхают, причмокивают.
Затем Ганкона стучит кончиком веера по заляпанному жиром столу, и мелко кивает.
— Ох, пунчи, — говорит он, и я понимаю, что хорошего можно не ждать, — не хочу тебя расстраивать, но ты явлен в Тиам явно не для его спасения.
Кивает снова, уже более уверенно, а затем по-дружески кладёт на плечо длинную жилистую лапу.
— И если уж говорить откровенно, лично я считаю, что это твоё наказание. Ты проклятое
У меня перехватывает глотку. Выпитая пайма едва ли не впервые после знакомства с этим интересным напитком просится наружу. Сдерживаю позыв, но, вероятно, на лице всё уже отразилось.
— О, Ланс, пунчи Ланс! — восклицает Пикири, опуская пухлую лапу на моё второе плечо. — Не вздумай слушать этого старого дуралея! Яри-яри, ну надо же такое высрать, уважаемый Ганкона! Демон, бремя, пожирание детёнышей! Чушь, мой мальчик, всё это натуральная чушь!
Он с усилием притягивает, будто хочет вырвать из объятий стайщика, лишить произнесённые им слова силы, избавить меня от удара. Сквозь пальто я ощущаю твёрдость когтей.
— Он пьян, как сверчок, Ланс! Поверь, ты не проклят, только если сам так не посчитаешь. Но, безусловно, также будет ошибкой самостоятельно полагать, что ты благословлён или родился для спасения тех, кто об этом не просит. Ланс, терюнаши, наш добрый пунчи! Я скажу так: просто пройди свой путь, мой мальчик, и сделай это так, чтобы на последнем вздохе не было стыдно!
Ганкона скалится и шипит, но на своей точке зрения не настаивает. Пикири ещё долго треплет меня за плечо, не давая высвободится или возразить. Я жалею, что вообще открыл пасть. Сгораю от стыда и перевариваю услышанное. Растворяюсь в пайме и неизбежности похмелья…
Мы меняем тему, обсуждая новое манга-шоу и вдруг ставшую популярной группу «Восьмой цвет радуги». Затем — умение правильно вымочить в тёмном эле и зажарить рульку. Недопустимость конфликтов между низкоранговыми стайщиками и последователями Благодетельной. И высокоранговыми тоже. Допиваем и выходим из «Клыка».
Многословно прощаемся. Выслушиваю напутствия и мудрёные наставления.
Обещаю беречь себя, беру такие же обещания от обоих.
Подмастерье Пастухов Ганкона обещает помолиться о моей грязной душе и в очередной раз попросить Стаю о снисхождении. Сааду Пикири тоже обещает помолиться обо мне. Но не лично, а в том числе, потому что молитвы Когане Но обычно охватывают всех живых существ Тиама.
А затем они уходят вниз по улице к ближайшей станции сквозного транзита, пошатываясь, чуть ли не в обнимку, сытые и определённо довольные посиделками.
Не знаю, почему, но этой ночью решаюсь за ними проследить.
Просто так, ни с того, ни с сего. Потому что я — Дитя Бонжура, и охраняю мир на его территории. Даже если меня об этом не просят.
Иду
Чу-ха, вынырнувшие из подворотни, определённо «напёрсточники», это заметно по неопрятной одежде, жестам и даже походке, а у одного от скрежеталки основательно подгнили уши. Вклинившись между мной и стариками, они перешёптываются и чуть ускоряют шаг. Собственного хвоста, к счастью, не замечают.
Пристраиваюсь быстро, но аккуратно, предусмотрительно огибая пятаки под фонарями и размазанные по тротуарам отсветы рекламных щитов. Скольжу в полумраке, огибая свет.
Моя парочка сворачивает в переулок срезать коротким путём.
Чужая парочка сворачивает за ними.
Я тоже ускоряюсь, расстёгиваю пальто.
Случившееся едва ли можно назвать совпадением. Разумеется, на сааду и стайщиков обычно не нападают. Однако в Юдайна-Сити также запрещено жрать коров, но кое-кто подчас пренебрегает запретами, сисадда? А рупии в карманах служителей любой веры водятся почти всегда, и это для помутившегося мозгами любителя геромета работает мощнейшим магнитом…
Переулок удивительно пуст: ни дервишей в хлипких лачугах, ни заблудившихся полуночных пьяниц, ни переплетённых в скоротечном экстазе хвостов. Когда в лапе одного из «напёрсточников» просверкивает сталью ножа, я вынимаю башер и перехожу на лёгкий бег.
Я могу просто спугнуть их, едва ли отважных и готовых к настоящей драке. Могу запугать жилетом «Детей заполночи» в открытом разговоре. Но сегодня мне не до увещеваний, оставлю это дневной работе по решению деликатных вопросов… и пусть жестокая Двоепервая Стая, если возжелает, накажет возгордившегося терюнаши за бесцеремонное распоряжение чужими судьбами!
Стреляю издали. Чу-ха бы с такой дистанции точно промазал, даже трезвый. А может, даже зацепил бы идущих дальше по линии боя пожилых пьянчуг. Но ближе подбираться нельзя, тогда ублюдки заметят, поднимут шум, привлекут внимание стариков, а волновать собутыльников в мои планы не входит. А ещё — я не чу-ха.
Первая пристрелочная проходит мимо. Вторая фанга через миг клюёт левого наркомана — гнилоухого, скрюченного, — почти в затылок. Тот спотыкается, издаёт короткий сдавленный фырк, роняет нож и падает мордой вперёд.
Второй даже не успевает сообразить, что стряслось. Замирает, ошалело уставившись на лежащего приятеля с красной дыркой у основания черепа. Начинает поворачиваться, и «Молот» прошивает аккуратное отверстие в его вшивом виске.
Три секунды, три выстрела, шелест опадающих тел.
В переулке снова наступает тишина.
Пикири и Ганкона продолжают неторопливое шествие, придерживая друг друга под локти, нескладно распевая заунывный храмовный гимн, и так и не осознав, что случилось за их спинами.