Оглянись! Сборник повестей
Шрифт:
— А что шеф? — спросил Вадим.
— Чей?
— Мастерских.
«Шеф!» — восхитился Лёшка.
— Айвазовский говорит, в Москву поехал.
— Денег просить, — сказал Вадим, подтверждая какие-то свои мысли.
— Поджимает время! Поджимает, — сказал худущий, ломая пальцы.
— Поспешай медленно, — одёрнул его Вадим и, повернувшись к Кускову, спросил: — И куда же отец собирается тебя поместить?
— Откуда я знаю! — сказал за Алёшку Кусков-старший. — Пусть к матери ворочается.
— «Ворочается»! — передразнил его Вадим. — Неужели ты не понимаешь? Раз Альберт с нами в настоящий высокоторжественный момент, то теперь его судьба — наше общее дело. Мы обязаны, как говорится, взять над ним шефство.
— Нынче год ребёнка! — встрял худущий.
— Тем более! — согласился Вадим. — «Ворочается»! Не для того он уходил, чтобы «ворочаться». Так?
— Угу! — согласился Лёшка и подумал с благодарностью, как этот человек всё замечательно понимает.
— Осенью пускай в ПТУ идёт, — сказал отец. — В кулинарное. У меня там лапа.
— Ты в каком классе?
— В седьмой перешёл, — сказал Лёшка. — Ну, почти уже перешёл. Пять дней ведь учиться осталось.
— До ПТУ ему ещё далеко. И до осени тоже. Важно, что наш дорогой Альберт будет делать в ближайшие дни.
— Ну куда мне его девать! — закричал отец.
— Об этом раньше нужно было думать, — одёрнул его Вадим. — Раньше. Да, Иван, не выслужишься ты выше бармена. Легкомысленный ты человек. — Вадим потянулся так, что заскрипел кожаный пиджак. — А ты молодец, что ушёл, — сказал он Лёшке. — Я в твои годы тоже уходил… Потому что нет для человека ничего дороже дыхания воли. Она слаще чечевичной похлёбки, за которую ты, Иван, готов на брюхе ползти…
«Вот так тебе!» — злорадно подумал Лёшка.
— Ну что, Альберт, пойдёшь со мной? — спросил Вадим.
— Куда? — остолбенел Кусков-старший.
— Вот видишь, какой ты человек, Иван! — усмехнулся Вадим. — Заметь, твой сын вопросов не задаёт! Куда? Ну, чтобы не мелочиться, на край света. Согласен со мной идти на край света, Альберт?
— Да! — как в омут кинулся, выдохнул Лёшка.
Глава пятая
«Одинокий путник, несущий свет»
Лёшка проснулся ночью и не сразу вспомнил, как он попал в эту огромную комнату, набитую старинной мебелью. Тёмные картины висели на стенах вплотную одна к другой, только золочёные рамы поблёскивали.
Громадный беломраморный камин поднимался как орган до самого потолка. Однажды всем классом они ходили в филармонию, Лёшка там умирал от скуки, но орган его поразил величиной. А здесь, в доме этого удивительного человека, стояла вещь, не уступающая органу, во всяком случае размерами.
Фарфоровые пастушки и пастушки резвились на каминной полке, свет дрожал на их лукавых улыбающихся лицах. Каждая безделушка казалась Кускову волшебной и безумно дорогой.
Оглядевшись, он вспомнил, как пришёл с Вадимом к нему домой, как поначалу его отправили в ванну и какая-то женщина (волосы у неё были совсем седыми и даже светились в полумраке) подала ему настоящий халат на шёлковой подкладке с драконом на спине. Такой вещи Лёшка никогда не то что не носил, но и не видел.
«Благодарю вас, Мария Александровна, — сказал Вадим. — Теперь, пожалуйста, приготовьте нам чаю и можете быть свободны…»
Женщина церемонно поклонилась и вышла.
«Кто это?» — подумал Кусков, но спрашивать, конечно, не решился. Он заикнулся было: «Вадим, вы — учёный?»
Но тот отшутился: «Ещё как учёный! Учёный и выученный!» — так что Лёшка всё равно не понял, кто же Вадим Алексеевич.
Лёжа на старинном кожаном диване, Кусков вспоминал, как вечером они пили чай из тонких фарфоровых чашечек и заедали его ломтиками бисквита, что лежал на серебряном блюде под белоснежной салфеткой.
Вадим молчал, думая о чём-то своём. Трудно было сказать, сколько ему лет. Лицо молодое, а виски седые, словно их белилами мазнули, а когда он снимал очки, то под глазами виднелись усталые морщины. И всё-таки трудно его было называть как-то иначе, чем Вадим, потому что весь он был такой моложавый, хотя и несколько грузноватый.
«Ты позволишь?» — спросил Вадим и закурил толстую сигару. Это Кускова доконало. Никогда никто не спрашивал у него разрешения ни на что. За него всё решали, все были уверены — и мать, и отчим, и директор в школе, и тренер, — что они знают всё за него, знают, как ему будет лучше.
«А он у меня такую мелочь спрашивает!» — благодарно думал Лёшка и, разглядывая Вадима, всё время спрашивал себя: «Почему он меня взял?»
И сейчас, ночью, эта мысль не давала ему уснуть.
«Вдруг я его сын? — думал Кусков. — Свободное дело. Мать меня не любит, отец не любит, — наверное, я им не родной. Я — подкидыш. Вот он меня и узнал. А может быть, я похож на его жену, то есть на мою настоящую мать. А может, я его младший брат? Мы растерялись во время войны, а вот теперь нашлись». И хотя Лёшка прекрасно понимал, что никакой войны уже давно не было и родители не теряли своих детей, самые невероятные мысли и предположения роились в его голове.
Светлый сумрак северной белой ночи заливал огромную комнату с лепными потолками, загадочные лица смотрели на мальчишку из золочёных рам. В такой удивительной комнате можно было придумать всё что угодно, и Кусков размечтался.
«Конечно, — думал он, — Вадим не может сразу сказать: «Здравствуй, брат!» Ну и что, что он меня узнал, нужны документы про то, что мы братья или что он мой отец».
Они приехали из бара на машине. И Кускову было легко представить, как он сам на будущий год приедет на машине в школу. И как ребята в перемену выскочат и обступят её, потому что машина будет обязательно иностранная, с длинным, как у корабля, корпусом и низкой посадкой, и, к удивлению своему, увидят Лёшку за рулём.
«А, — скажет он, снимая такие же дымчатые, как у Вадима, очки, — привет! Хотите покататься?»
И тогда все они, кто не разговаривал с Лёшкой, лопнут от зависти.
«А вы всё учитесь? — спросит их Кусков. — Ну-ну… Я тут в Англию на соревнования ездил, вот эту машинку прикупил. Мы с Вадимом ездили…» — «А кто он?» — «Мой брат (или отец)». — «А кем он работает?» — спросят одноклассники.
«Действительно, кем?» — подумал Кусков, разглядывая картины над диваном. Одна из них ему особенно понравилась: на тёмном фоне — человек в широкополой шляпе, в плаще и ботфортах. Он шёл по дороге и освещал себе путь фонарём.