Оглянись! Сборник повестей
Шрифт:
Лёшке было противно, что этот пьяный говорит так о Вадиме. Рядом с Вадимом и отец выглядел жалко, казался не таким уж красивым и богатым, а этот и вовсе в драном свитере, с испитым отёчным лицом.
— Поговори! Поговори! — сказал отец. — Тебе Вадим покажет, где раки зимуют.
— Мне? — засмеялся парень. — Мне никто ничего не покажет. А твой Вадим тем более! Интеллигенция тухлая! Он же всех дрейфит… Теперь вот зародыша этого испугался! Боится, что зародыш…
— Заткнись! — закричал отец и, выскочив из-за стойки, схватил Сяву за шиворот, но почему-то выталкивать из бара не стал, а несколько раз ударил его по лицу. И Сява вдруг пьяно заплакал.
Лёшка чуть в обморок не упал. Отец, такой сильный, бил этого противного, но слабого парня по лицу. Тренер всегда говорил, что поднять руку на того, кто слабее тебя, — этому нет названия, а драться можно, только защищая другого и если нет иного выхода. В самом крайнем случае.
— Папа! — закричал Кусков.
— Чего тебе? — Отец отпустил Сяву, и тот как мешок рухнул в кресло у столика.
«Как ты мог!» — чуть не сказал Лёшка. Отец больше ему не казался таким великолепным, как прежде. У него было хищное лицо, хитрые маленькие глаза и пухлые руки, покрытые рыжей шерстью. «Как это я не замечал, что у него такие отвратительные руки!» — подумал Лёшка.
— Чего тебе? — повторил отец. Он говорил это совершенно спокойно, словно ничего только что и не произошло. И поэтому Лёшка сказал другое:
— Ма… Мать если придёт, скажи, пусть меня не ищет, я в спортивно-трудовые лагеря уехал.
— Уже прибегала. — Отец поправил на руке золотой перстень с печаткой. — Я ей сказал, что нынешнюю ночь ты у меня был. Соку хочешь? — И отец протянул Лёшке стакан с его любимым апельсиновым, но мальчишка глянул на его веснушчатую короткопалую руку и сказал:
— Нет.
Сява вытирал пьяные слёзы. И Лёшке было противно, что взрослый мужик плачет, и одновременно жалко его.
Крепкая рука отодвинула Лёшку в сторону.
— Здравствуй, Ваня! — на стойку облокотился Вадим.
«Ну, сейчас он даст отцу! — подумал Лёшка. — Сейчас он ему покажет!»
— Привет! — ответил отец, и Кусков заметил, как забегали у него глаза.
«Ага! — подумал он злорадно. — Ты только и можешь, что пьяных бить, а вот Вадим тебе сейчас объяснит самому, где раки зимуют».
Но Вадим не обратил внимания на плачущего Сяву и всё тем же угрожающе-ласковым голосом спросил:
— А скажи мне, Ваня, как ты обошёлся с деньгами, что я тебе дал?
— За плёнку, что ли? — спросил отец. — Как велел, так и обошёлся.
— Именно?
— Мне кусок, ему кусок…
— Сява, — спросил Вадим, — сколько он тебе дал?
— Сто колов, — ответил тот.
— Ну вот! — закричал отец. — Всё по-честному.
— Тихо! Тихо! — сказал Вадим. — Лопнешь, борец за справедливость! Сява, исчезни.
Худущий Сява поднялся и поплёлся из бара.
— Звоню это я сегодня Айвазовскому в мастерские и спрашиваю, сколько ты ему передал. Он говорит — двести…
— Какие двести! — закричал отец. — Врёт! Триста!
Вадим вдруг схватил отца за запястье и пригнул его к самой стойке.
— Сейчас мы пойдём к нему вместе и спросим, сколько он получил.
Он повернулся, и Лёшка поразился тому, что у Вадима было такое же лицо, как у отца, когда он бил Сяву, — бледное и злое.
Художник наткнулся на испуганный Алькин взгляд. Вздрогнул и отпустил руку бармена.
— Совсем с вами человеческий облик потеряешь… — пробормотал он. — В общем, так. Идём в мастерские — сам отдашь Айвазовскому что должен.
«А мне что делать?» — хотел спросить Лёшка, но не решился — ещё скажут под горячую руку: «Катись отсюда!» — и вся замечательная жизнь, которая ещё не успела начаться, сразу кончится.
Поскольку Кусков-старший схватил табличку «Закрыто», Лёшка вместе со всеми двинулся к выходу.
Всю дорогу они молчали. Правда, идти было совсем недалеко. Вадим шёл, глубоко засунув руки в карманы брюк, отец, как под конвоем, вышагивал впереди, то и дело оглядываясь на художника. Лёшка еле поспевал за ними.
Скоро отец нырнул в щель высоких чёрных ворот, а Вадим и Лёшка уселись на скамеечке в сквере у памятника Пушкину.
Бронзовый поэт стоял совсем близко, на гранитном пьедестале, и над его головой и за откинутой рукой проплывали маленькие пушистые облачка, словно Александр Сергеевич играл в снежинки.
Лёшка глянул искоса на Вадима. Художник сидел, низко надвинув на лоб спортивную кепочку, и кусал губы.
«Вот он погорячился, и теперь ему стыдно!» — решил Кусков. И вдруг совсем некстати ему вспомнился тренер, сенсей — учитель, как на японский манер звали его ребята из команды. «Он бы сразу за Сяву вступился, — подумал Лёшка. — Но ведь Сява был пьяный и сам приставал! Ну и что! Бить-то зачем? Наверно, Вадим просто ничего не видел!» — успокоил себя Кусков.
— Вадик! — вдруг услышал он прокуренный голос. — Вадик Кирсанов? Я не ошибся?
Маленький человечек (даже не верилось, что такой громкий хриплый бас может в нём помещаться) протягивал руки к Вадиму.
— Здравствуйте, Николай Александрович, — встал Вадим.
— Узнал! Узнал! — растроганно хрипел человечек. — Не забыл учителя.
Он пытался обнять Вадима, но это было невозможно, потому что Кирсанов был вдвое выше и шире Николая Александровича.
— Неужели я не изменился?
— Не буду вас обманывать! — сказал Вадим, улыбаясь той улыбкой, которую он надевал, как шляпу. — Не буду обманывать: некоторые изменения есть… Я вас недавно по телевидению видел. Когда вам поляки за реставрацию алтаря медаль вручили.
— А! Мне говорили, что это транслировали! Мы, знаешь, не думали, не гадали, а они нам хлоп — награды… Там такая была интересная работа… А это кто? Никак сынок? — Человечек повернулся к Лёшке. — Похож! Похож! Совершенно одинаковое выражение лица! Подбородки волевые! Воители да и только! Глаза! Стальные глаза! Так? — засмеялся человечек.