Оглянись
Шрифт:
— Пить хочешь?
Его скулы обострились, лицо стало грубым, с резкими чертами, словно высеченным из камня. На подбородке чернел запекшийся рубец.
Нестеров не ответил на вопрос, облизнул пересохшие губы.
— Шарыгин вернулся, командир? Группа Шарыгина вернулась?
Ротный стиснул зубы и, глядя куда-то в сторону, произнес:
— Нет больше Шарыгина…
Глава 7
Покачиваясь, командир роты Звягин пошел вдоль колонны. Нестеров попытался приподняться с земли, вытянул шею, глядя ротному вслед.
— Что
Кто-то стиснул его ладонь. Рядом на коленях стоял Вартанян. Он втянул голову в плечи и мелко дрожал, сдувая с кончика носа мутные капли.
— Он… Он… подорвал себя… Последним… Всю группу перебили, он был последним… Побоялся попасть в плен… Положил «эфку» на живот…
Вартанян больше не смог говорить, затряс головой и опустил ее на колени.
Нестеров закрыл глаза и мучительно простонал сквозь зубы, словно ему наступили на рану.
Звягин тормошил спящих солдат:
— Подъем! Выезжаем! Бойцы, подъем!
Трое солдат подняли Нестерова на руки. Воблин крикнул ему издалека:
— Нестеров, ты ничего не пиши родителям Шарыгина! Я сам. Я напишу все, как было, слышишь?
— Только про трофейные «афошки» не забудь… — процедил Нестеров.
— Что? Ты что там вякнул, лейтенант? Ты на что намекаешь, Нестеров?
Внутри бронетранспортера, пока тот со страшной скоростью мчался по дороге, Нестеров задыхался, шарил в темноте рукой, вскрикивал от боли, когда БТР подскакивал на воронках. В сознании его хаотично метались мысли, кричащие фразы сыпались как проливной дождь: «Зачем пацаны погибли? Ради чего? Ради выродка Воблина? Ради вонючих денег?.. Или я виноват в его смерти? Я не остановил, не запретил. Мне хотелось удовлетворения. Вот, мол, пусть сходит, понюхает пороха, выполнит сложную задачу — это не бабу трахнуть… Разве я так думал? Я так думал? Нет же! Неправда! Я так не думал! Я не мог отменить приказ Воблина. Это армия. Это война. Здесь иногда думать и поступать по совести — преступление… Какая несправедливость! Шарыгина и его бойцов больше нет. Их больше нигде нет, и никогда больше не будет. Ужас. Ужас…»
В приемном отделении госпиталя толпились врачи, только прибывшие из Союза. Их еще не успели переодеть — они были в брюках навыпуск и в рубашках с галстуками. Когда в коридор внесли Нестерова на носилках, медики, толкаясь, расступились в стороны, освобождая проход. Глядя на небритого, бледного человека в грязном, темном от крови свитере, приумолкли. Кто-то поддержал носилки, кто-то распахнул настежь двери перевязочной.
Его опустили на пол. Нестеров попытался приподняться, стыдясь своего вида, но не удержался на руках и рухнул на пол.
— Воды! — крикнул молоденький лейтенант и сам побежал к рукомойнику.
Нестерову совали под нос нашатырь. Он был в сознании, морщился и отворачивался.
Солдат-фельдшер, стоящий в дверях, громко сказал:
— Обширное осколочное ранение…
«Это у меня? — не понял Нестеров. — Какое, на фиг, обширное осколочное? Не может быть!»
Стало тихо. Врачи отступили к стене, освобождая проход. Гремя ботинками, солдаты внесли в отделение носилки.
«Нет, это не про меня. Это о Шарыгине», — понял Нестеров.
Голова и плечи сержанта были накрыты курткой с зелеными лычками. Открытыми были только ноги. К черным ботинкам прилипли комочки рыжей глины. Тело покачивалось в такт носилкам. Все было забрызгано бурой кровью — брюки, бушлат, даже носилки.
Как много было у Шарыгина крови!
«Он — мертвый? — леденея, подумал Нестеров. — А вдруг ошибка? Может быть, еще можно его спасти? Сейчас медики чудеса делают. Надо только им рассказать, какой это хороший парень. Попросить, чтобы очень постарались. Трансплантацию сердца, пересадку кожи — все, что угодно, но только оживить!.. Потому что мне не жить с мыслью, что я виноват… Мне не выдержать этот груз. До старости еще долго. Всю жизнь носить этот крест на себе — это невозможно…»
Носилки не занесли в перевязочную. Два санитара, гремя сапогами, прошли в глубь коридора, в темноту.
«Почему его понесли туда? Что там — морг? А может быть, реанимация? — лихорадочно думал Нестеров. — Все врачи здесь, почему его понесли туда?..»
Фельдшер склонился над Нестеровым.
— Потерпите немного, не волнуйтесь, — сочувствующе сказал он. — Сейчас вас подготовят к операции… Все будет хорошо…
— Слушай, братишка, — прошептал Нестеров. — Ты соображаешь в медицине? Надо помочь Шарыгину.
Фельдшер заморгал глазами.
— Какому Шарыгину?
— Ну вот, только что сержанта на носилках понесли. Ранило его сильно…
Фельдшер, глядя на Нестерова широко раскрытыми глазами, силился что-то ответить.
Молчание фельдшера Нестеров понял по-своему.
— Я тебя очень прошу, помоги. Все, что нужно, я сделаю все! Денег хочешь? Двести чеков? Триста… Пятьсот дам! Ты только скажи, что надо, я все сделаю!
— Он умер, — едва слышно произнес солдат. — Ничего нельзя уже сделать… Ему разворотило гранатой живот…
— Ну, прошу тебя, — умолял Нестеров. — Ну, осмотри его сам, вытащи осколки, сделай искусственное дыхание, переливание крови… Если бы я умел, то не просил бы… Не слушай врачей, попробуй сделать что-нибудь. Пусть один шанс из тысячи… Прошу тебя!
— Вносите следующего! — крикнули из перевязочной.
Фельдшер присел у носилок и с состраданием посмотрел на плачущего офицера:
— Он умер, поймите… На животе разорвалась граната… У него порваны все внутренности. Все можно было бы сделать, но у сержанта нет сердца…
Нестерова подняли на руки, внесли в перевязочную, раздели, положили на холодный жесткий стол. Фельдшер прикрыл голое белое тело офицера простыней.
Врачи обступили стол. Женщина в очках срезала ножницами грязный, пропитанный кровью бинт. У окна, спиной к Нестерову, сидела медсестра и заполняла формуляр:
— Звание?
Нестерову подали стакан с водой:
— Выпейте!
— Спирта бы…
Его не поняли.
— Звание?
— Лейтенант.
Он склонил голову набок и увидел себя в зеркале. Черное лицо и прозрачное тело. Посреди груди — дырочка. Всего одна крохотная дырочка. А у Шарыгина нет сердца…