Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
Голос Заглобы зазвучал неожиданно серьезно, а Богун побледнел и спросил:
– Чего же вы от меня хотите?
– Укажи место ее заключенья, чтобы в случае смерти твоей мы могли ее отыскать и суженому вернуть. Сделай это, и Господь помилует твою душу.
Атаман подпер голову руками и глубоко задумался, а три товарища неотрывно следили за переменами, происходящими в подвижном его лице, на котором вдруг такая нежная печаль проступила, словно ни гнев, ни ярость, ни иные жестокие чувства никогда на нем не отображались, словно человек этот лишь для любви и страданья был создан. Долго продолжалось молчание, пока его не нарушил Заглоба, с дрожью в голосе проговоривший:
– Ежели ты опозорить ее успел, Господь тебе судия, она же пусть хоть в монастыре свои дни окончит…
Богун поднял увлажнившиеся, полные тоски очи и сказал:
– Я – опозорил? Уж не знаю, как вы, паны шляхтичи, рыцари и кавалеры, умеете любить, но я, казак, ее в Баре спас от смерти и поруганья, а потом в пустыню увез – и там берег как зеницу ока, пальцем не тронул, в ногах валялся и челом бил, как перед иконой. Прогнала меня прочь – ушел и боле ее не видел: война-матушка при себе держала.
– Бог тебе за это простит часть грехов на Страшном суде! – сказал, вздохнув облегченно, Заглоба. – Но в безопасности ли она там? Ведь рядом Кривонос и татары!
– Кривонос под Каменцем стоит, а меня послал к Хмелю спросить, надо ли ему идти в Кудак, – и уж, верно, пошел, а там, где она укрыта, ни казаков, ни ляхов, ни татар нету – в том месте ей всего безопасней.
– Где же оно, это место?
– Послушайте, паны ляхи! Будь по-вашему: я скажу, где она, и прикажу вам ее выдать, но за это вы поклянитесь рыцарским словом, что, если Господь мне пошлет удачу, не станете ее искать больше. Пообещайте за себя и за Скшетуского – и я вам откроюсь.
Друзья переглянулись.
– Этого мы сделать не можем! – сказал Заглоба.
– Никак не можем! – воскликнули Кушель и Володыёвский.
– Вот как? – сказал Богун, и глаза его сверкнули под насупившимися бровями. – Отчего ж это вы не можете, паны ляхи?
– Оттого, что Скшетуского с нами нету, а к тому же знай, что ни один из нас розысков не оставит, хоть ты ее спрячь под землю.
– Вон вы какой затеяли торг: мол, отдавай, казачина, душу, а мы тебя по башке саблей! Нет, не выйдет! Думаете, не остра моя казацкая сабля? Эва, раскаркались, как над падалью воронье, – рановато еще вам каркать! Почему это я, а не вы, должен погибнуть? Вы моей крови жаждете, а я вашей! Поглядим еще, кому повезет больше.
– Не хочешь, стало быть, говорить?
– А зачем? Погибель всем вам!
– Тебе погибель! Искрошим в куски – ты того стоишь.
– Попробуйте! – сказал атаман, внезапно вставая.
Кушель и Володыёвский тоже вскочили.
Грозные взоры скрестились в воздухе, гнев заклокотал у каждого в груди, и неизвестно, чем бы все кончилось, если б не Заглоба, который, поглядев в окно, крикнул:
– Харламп со свидетелями приехал!
И вправду, минуту спустя в комнату вошел ротмистр пятигорский с двумя товарищами, Селицкими. Едва обменялись приветствиями, Заглоба отвел их в сторону и стал излагать суть дела.
Говорил он столь выразительно, что быстро их убедил, заверив, что Володыёвский лишь о краткой отсрочке просит и после поединка с казаком готов немедля дать ротмистру удовлетворенье. Еще Заглоба живописал, какую давнюю и страшную ненависть питают княжьи воины к Богуну, врагу всей Речи Посполитой и одному из самых жестоких смутьянов, как тот похитил княжну, шляхтянку и невесту шляхтича, обладателя всех рыцарских достоинств.
– А поскольку, любезные судари, вы тоже шляхтичи, братские души, то и оскорбление, нанесенное в лице одного всему сословию, каждого из нас задевает; неужто вы потерпите, дабы оно неотмщенным осталось?
Харламп поначалу заартачился, твердя, что в таком случае Богуна надобно тотчас зарубить, «а пан Володыёвский пусть, как уговорились, мне ответит». Пришлось Заглобе сызнова ему втолковывать, почему это невозможно, да и недостойно рыцарей нападать на одного всем скопом. К счастью, его поддержали Селицкие, особы степенные и рассудительные; в конце концов упрямый литвин позволил уговорить себя и согласился отложить поединок.
Тем временем Богун сходил к своим людям и вернулся с есаулом Ельяшенкой, которому объявил, что вызвал двух шляхтичей на поединок, после чего во всеуслышание повторил то же в присутствии Харлампа и Селицких.
– Мы же заявляем, – сказал Володыёвский, – что, если ты меня одолеешь, в твоей будет воле решать, драться с паном Заглобой или не драться. Никто другой тебя вызывать не станет, и на одного все не нападем: поедешь, куда захочешь, в чем и даем тебе рыцарское слово, а вас, любезные судари, как вновь прибывших, просим со своей стороны пообещать то же.
– Обещаем, – торжественно промолвили Селицкие и Харламп.
Тогда Богун отдал Ельяшенке письмо Хмельницкого королевичу с такими словами:
– Т и ц е э п и с ь м о к о р о л е в и ч е в i в i д д а ш, i к о л и я з а г и н у, т а к т и с к а ж е ш i й о м у, i Х м е л ь н и ц ь к о м у, щ о м о я в и н а б у л а i щ о н е з р а д о ю м е н е з а б и л и.
Заглоба, ничего из виду не упускавший, отметил про себя, что на угрюмом лице Ельяшенки не промелькнуло и тени тревоги, – видно, он был крепко уверен в своем атамане.
Меж тем Богун надменно повернулся к шляхтичам.
– Ну, кому смерть, кому живот, – сказал он. – Пойдем, что ли.
– Пора, пора! – дружно ответили те, затыкая полы кунтушей за пояс и беря под мышку сабли.
Выйдя из корчмы, пошли к речке, бежавшей среди боярышника, шиповника, молодого соснячка и терна. Ноябрь, правда, поотряс с кустов листья, но ветви их столь были густы, что заросли казались черной траурной лентой, уходящей в дальнюю даль, через пустынные поля к самому лесу. День был хоть и неяркий, но ясный, – случаются осенью такие дни, полные сладостной грусти. Солнце украсило золотистой каймой обнаженные ветви деревьев и заливало светом желтую песчаную гряду, тянувшуюся вдоль правого берега речки, чуть поодаль от воды. Противники и секунданты направились к этой гряде.