Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
Скшетуский полагал узнать что-то достоверное от Наоколопальца, но оказалось, что подполковник, как и прочие, о князе ничего не знает и сам рад был бы узнать хоть что-нибудь от Скшетуского. А поскольку все байдаки, челны и лодчонки были отведены к чигиринскому берегу, то и беглые с берега заднепровского в Чигирин добраться не могли.
Так что Скшетуский, не теряя времени в городе, велел переправить себя и без промедления двинулся на Разлоги. Мысль, что вскорости он самолично сможет узнать, что с Еленой, и надежда, что она, возможно, жива-здорова или же укрылась вместе с теткой и князьями в Лубнах, вселяла в него силы и бодрость. С телеги пересел он в седло и безжалостно торопил своих татар, а те, полагая его послом и себя приставами, отданными под его начало, не смели ослушаться. Так что мчались
Лишь за Погребами один из татар заметил какое-то человеческое существо, пытавшееся скрыться в тростниках, которыми поросли берега Кагамлыка.
Татары кинулись к реке и через несколько минут привели пред пана Скшетуского двух совершенно нагих людей.
Один оказался стариком, второй – стройным пятнадцати– или шестнадцатилетним подростком. От страха оба стучали зубами и долгое время не могли сказать ни слова.
– Откуда вы? – спросил пан Скшетуский.
– Ниоткудова, пане! – ответил старик. – Христа ради вот ходим с лирой, а немой этот меня водит.
– А откуда сейчас идете? Из какой деревни? Говори, не бойся, ничего тебе не сделают.
– Мы, пане, по всем селам ходили, а тут нас бес какой-то обобрал. Сапоги добрые были – взял, шапки были добрые – взял, свитки от сердобольных людей – взял и лиру забрал тоже.
– Я тебя, дурак, спрашиваю, из какой ты деревни идешь?
– Н е з н а ю, п а н е, я д i д. От, мы голые, ночью мерзнем, а днем жалостливых людей ожидаем, чтоб наготу нашу прикрыли да накормили, мы ж голодные!
– Слышишь, холоп, отвечай, про что спрашиваю, не то прикажу повесить.
– Я н i ч о г о н е з н а ю, п а н е. К о л и б я щ о, а б о щ о, а б о б у д ь щ о, т о н е х а й м е н i – о т щ о!
Видно было, что дед, толком не понимая, кто его расспрашивает, решил ничего толком и не отвечать.
– А в Разлогах ты был, где князья Курцевичи живут?
– Н е з н а ю, п а н е.
– Повесить его! – крикнул Скшетуский.
– Б у в, п а н е! – закричал дед, видя, что дело принимает нешуточный оборот.
– Что же ты там видел?
– Мы там пять ден, как были, а потом уж в Броварках слыхали, что туда л и ц а р i п р и й ш л и.
– Какие рыцари?
– Н е з н а ю, п а н е! О д и н к а ж е – л я х и, д р у г и й к а ж е – к о з а к и.
– В седло! – крикнул татарам Скшетуский.
Отряд помчался. Солнце вот-вот собиралось закатиться, как в тот день, когда наместник, повстречав Елену с княгиней на дороге, ехал рядом с ними возле Розвановой кареты. Кагамлык в точности так же отсвечивал пурпуром, день отходил ко сну еще более тихий, погожий, теплый. Однако тогда пан Скшетуский ехал переполненный счастьем и пробуждавшимися нежными чувствами, а теперь мчался, как проклятый на муки вечные, гонимый вихрем тревоги и дурных предчувствий. Отчаяние кричало в его душе: «Это Богун ее умыкнул! Ты ее больше не увидишь!», а голос надежды ободрял: «Это князь! Спасена!» И голоса эти так терзали его, что разве сердце не разрывали. Всадники мчались, погоняя терявших силы лошадей. Минул час и другой. Вышел месяц и, поднимаясь в вышину, становился бледнее. Кони покрылись мылом и тяжко всхрапывали. Влетели в лес, он промелькнул как молния; влетели в яр, за яром – сразу же – Разлоги. Вот-вот, и судьба рыцаря будет решена. А ветер скачки между тем свистит у него в ушах, шапка свалилась с головы, конь под ним постанывает, словно бы сейчас падет. Еще мгновение, еще рывок, и яр отворится. Вот! Вот!
И вдруг страшный, нечеловеческий вопль вырвался из груди пана Скшетуского.
Усадьба, сараи, конюшни, овины, частокол и вишневый сад – все исчезло.
Бледный месяц освещал косогор, а на нем – черные пепелища, переставшие уже и дымиться.
Никакой голос не нарушал беззвучья.
Пан Скшетуский безмолвно остановился у рва, руки лишь к небесам протянул, глядел, взирал и головою кивал как-то странно. Татары придержали коней. Он спешился,
Сидел он так и сидел. Ночь проходила. Татары расположились на ночлег и, разложив костер, стали жарить куски лошажьей падали, затем, наевшись, полегли спать на землю.
Не прошло и часа, как они вскочили на ноги.
Издалека доносились отголоски, похожие на шум большого отряда конницы, идущей спешным маршем.
Татары торопливо нацепили на жердь белую плахту и подложили в костер хвороста, чтобы издалека было ясно, что они мирные посланцы.
Конский топот, фырканье и звяканье сабель между тем приближались, и вскоре на дороге показался конный отряд, тотчас же татар и окруживший.
Начался короткий разговор. Татары указали фигуру, сидевшую на взгорье, которую в лунном свете было и так отлично видно, и объяснили, что сопровождают посла, а к кому и от кого, он скажет сам.
Начальник отряда с несколькими товарищами немедленно поднялся на косогор, но едва приблизился и заглянул в лицо сидящему, как тут же развел руки и воскликнул:
– Скшетуский! Господи Боже мой, это Скшетуский!
Наместник даже не шевельнулся.
– Ваша милость наместник, ты узнаешь меня? Я Быховец! Что с тобою?
Наместник молчал.
– Очнись ради Бога! Гей, товарищи, давайте-ка сюда!
И в самом деле, это был пан Быховец, шедший в авангарде всей армии князя Иеремии.
Между тем подошли и другие полки. Весть о том, что найден Скшетуский, молнией разнеслась по хоругвям, и все спешили приветствовать милого товарища. Маленький Володыёвский, оба Слешинские, Дзик, Орпишевский, Мигурский, Якубович, Ленц, пан Лонгинус Подбипятка и многие другие офицеры, обгоняя друг друга, бежали по косогору. Но напрасно они заговаривали с ним, звали по имени, трясли за плечи, пытались поднять с камня – пан Скшетуский глядел на всех широко открытыми глазами и никого не узнавал. Нет, скорее наоборот! Казалось, он узнает их, но остается совершенно безучастным. Тогда те, кто знал о его чувствах к Елене, а все почти про это знали, сообразив, где они находятся, поглядев на черное пожарище и седой пепел, поняли все.
– От горя он память потерял, – шепнул кто-то.
– Отчаяние mentem [70] ему помутило.
– Отведите его ко князю. Увидит князя, может, и очнется.
Все, окружив наместника, сочувственно на него глядели, а пан Лонгинус просто руки ломал в отчаянии. Некоторые утирали перчатками слезы, некоторые печально вздыхали. Но тут из толпы выступила внушительная фигура и, медленно подойдя к наместнику, возложила ему на голову руки.
Это был ксендз Муховецкий.
70
разум (лат.).