Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
– Хотелось бы на нее взглянуть-порадоваться.
– Елена спит.
– Вот это жаль. Пробуду-то я недолго.
– Куда же ты едешь?
– Война, м а т и! Времени в обрез. Того и гляди, гетманы в дело пошлют, а запорожцев бить жалко. Разве мало мы хаживали с ними за добром турецким, правда, князюшки? – по морю плавали, хлебом-солью делились, пили да гуляли, а теперь вот враги сделались.
Княгиня быстро взглянула на Богуна. В голове ее мелькнула мысль, что Богун, может быть, решил пристать к мятежу и приехал подбить ее сыновей тоже.
– А ты как собираешься поступить? – спросила она.
– Я, м а т и? А что? Трудно своих бить, да придется.
– Так и мы рассуждаем, – сказал Симеон.
– Хмельницкий – изменник! – добавил молодой Миколай.
– На погибель изменникам! – сказал Богун.
– И пускай ими палач тешится! – закончил Заглоба.
Богун заговорил снова:
– Так оно всегда на свете было. Сегодня человек тебе приятель, завтра – иуда. Никому верить нельзя.
– Только добрым людям, – сказала княгиня.
– Это точно, – добрым людям верить можно. Потому-то я вам и верю и потому люблю вас, что вы люди добрые, невероломные…
Голос атамана звучал как-то странно, и на некоторое время воцарилась тишина. Пан Заглоба глядел на княгиню и моргал своим здоровым глазом, а княгиня глядела на Богуна.
Тот продолжал:
– Война людей не питает, а губит, поэтому до того, как воевать отправиться, я и решил вас повидать. Кто знает, вернусь ли, а вы ведь горевать по мне станете, вы ведь мне други сердечные… Разве не так?
– Конечно, так, истинный бог! С малых лет тебя знаем.
– Ты брат нам, – добавил Симеон.
– Вы князья, вы шляхта, а казаком не погнушались, в дому пригрели и доню-сродницу посулили, потому что поняли – нет без нее ни житья ни бытья казаку, вот и пожалели его.
– Не стоит про то и толковать, – поспешно сказала княгиня.
– Нет, м а т и, стоит про то толковать, ведь вы мои благодетели, а я попросил вот этого шляхтича, друга моего, чтобы меня сыном назвал и гербом облагородил, дабы не стыдно было вам родственницу казаку отдавать. На что пан Заглоба согласие дал, и оба мы будем испрашивать у сейма позволения тому, а после войны поклонюся я господину великому гетману, ко мне милостивому, и он поддержит: он вот и Кречовскому пожалование исхлопотал.
– Помогай тебе Бог, – сказала княгиня.
– Вы люди некриводушные, и я благодарен вам. Но прежде чем на войну идти, хотелось бы еще разок услышать, что доню мне отдадите и слова не нарушите. Шляхетское слово не дым, а вы же шляхта, вы князья.
Атаман говорил неторопливо и торжественно, но в словах его слышалась как бы угроза, как бы предупреждение, что надо соглашаться на все, чего он ни потребует.
Старая княгиня поглядела на сыновей, те – на нее, и некоторое время все молчали. Внезапно кречет, сидевший на шесте у стены, запищал, хотя до рассвета было еще долго, а за ним подали голоса и остальные птицы; громадный беркут проснулся, встряхнул крылами и принялся каркать. Лучина, пылавшая в печном зеве, стала догорать. Сделалось темновато и уныло.
– Миколай, поправь огонь, – сказала княгиня.
Молодой князь подбросил лучины.
– Ну как? Обещаете? – спросил Богун.
– Надо Елену спросить.
– Пускай она говорит за себя, а вы за себя. Обещаете?
– Обещаем! – сказала княгиня.
– Обещаем! – повторили князья.
Богун внезапно встал и, обратившись к Заглобе, сказал громким голосом:
– Любезный Заглоба! Попроси и ты девку, может, тебе тоже пообещают.
– Ты что, казаче, пьян? – воскликнула княгиня.
Богун вместо ответа достал письмо Скшетуского и, поворотясь к Заглобе, сказал:
– Читай.
Заглоба взял письмо и в глухой тишине стал читать. Когда он закончил, Богун сложил на груди руки.
– Так кому же вы девку отдаете?
– Богун!
Голос атамана сделался похож на змеиный шип:
– Предатели, собаки, негодяи, иуды!..
– Гей, сынки, бери сабли! – крикнула княгиня.
Курцевичи разом бросились к стенам и похватали оружие.
– Милостивые государи! Спокойно! – закричал Заглоба.
Но прежде чем он договорил, Богун выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.
– Иисусе! – охнул Симеон, шагнул вперед, начал бить руками по воздуху и тяжело упал наземь.
– Люди, на помощь! – отчаянно завопила княгиня.
Но в ту же секунду во дворе со стороны сада ударили еще выстрелы, двери и окна с грохотом распахнулись, и несколько десятков казаков ворвались в сени.
– На погибель! – загремели дикие голоса.
С майдана послышался тревожный колокол. Птицы в сенях беспокойно заверещали, шум, пальба и крики нарушили недавнее безмолвие спящей усадьбы.
Старая княгиня, воя, точно волчица, бросилась на тело Симеона, дергавшееся в предсмертных судорогах, но сразу же два казака схватили ее за волосы и оттащили в сторону, а молодой Миколай тем временем, припертый в угол сеней, защищался с бешенством и львиной отвагой.
– Прочь! – внезапно крикнул Богун окружившим княжича казакам. – Прочь! – повторил он громоподобным голосом.
Казаки расступились. Они решили, что атаман хочет сохранить молодому человеку жизнь. Однако Богун с саблей в руке сам бросился на Миколая.
Закипел страшный поединок, на который княгиня, разинув рот, глядела горящим взором, удерживаемая за волоса четырьмя железными руками. Молодой князь обрушился на казака как вихрь, а тот, медленно пятясь, вывел его на средину сеней. Внезапно он присел, отразил могучий удар и перешел из обороны в нападение.
Казаки, затаив дыхание, поопускали сабли и, замерев, следили за схваткой.
В тишине были слышны только дыхание и сопение сражавшихся, скрип зубов да свист или резкий звон состукнувшихся клинков.