Огненная проповедь
Шрифт:
Он покачал головой.
– Ты знаешь, что не могу. Сама видела, что тогда случилось на прогулке. Тот сумасшедший мог напасть и на тебя. – В его взгляде промелькнуло нечто похожее на нежность. – Тебя здесь держат только из соображений безопасности.
– Если бы нам позволяли разговаривать друг с другом, этого бы не случилось. Он бы не сошел с ума. Зачем бы другим Омегам здесь причинять мне боль? Они в таком же положении, как и я. Почему мы не можем общаться?
– Из-за их близнецов Альф.
– Их близнецы – твои друзья в Совете.
– Ты так наивна, Касс. Они – люди, с которыми и на которых я работаю. Они мне – не друзья. Думаешь, кое-кто из них не желал бы подослать своего близнеца, чтобы прикончить
– И когда это закончится? По твоей логике, мы все должны проводить жизнь в закрытых камерах, Альфы и Омеги.
– Дело не только во мне, – сказал он. – Такое происходит постоянно: людьми манипулируют через тех, кто им близок. Так было и в Старой Эре. Чтобы прижать кого-нибудь к ногтю, похищали супруга, ребенка, любовника. Вся разница только в том, что сейчас воздействие стало прямым. Раньше тебе приходилось прикрывать только свою спину, а теперь – две спины. Вот в чем дело.
– Дело в том, что вы считаете своих близнецов помехой и обузой. Ты – параноик.
– А ты – чересчур наивная и даже не пытаешься взглянуть на мир трезво.
– Поэтому ты сюда спускаешься? – спросила я, когда он встал и направился к двери. – Потому что никому не доверяешь там, наверху, в твоем Совете?
– Я мог бы доверять тебе, – ответил он, закрывая за собой дверь.
Я услышала, как в замке повернулся ключ.
Я подсчитала, что, должно быть, прошел уже год с тех пор, как в последний раз видела небо. Искусственный свет камеры изменил даже мои сны и видения, что случались наяву.
Когда я впервые стала видеть Остров, то усомнилась, видения ли это или же мои фантазии, вызванные желанием убежать от действительности, забыть хоть ненадолго ужас заточения. Затем меня стали одолевать новые и мрачные видения. Какое-то время я считала их болезненными грезами, рожденными истосковавшимся по воле разумом, точно кошмар моего пребывания здесь просочился и в сны. Чем больше становилось нацарапанных на стене меток, каждая – день, проведенный в камере, тем сильнее я начинала сомневаться в собственном рассудке. Однако видения были слишком настойчивыми и совершенно чуждыми для простой выдумки. И детали представали так ярко, что я окончательно убедилась в том, что не могла придумать их сама. Мне виделись стеклянные резервуары, настолько реалистичные, что я различала пыль на резиновых пломбах у их основания. Над ними шли провода и крепились панели, каждая из которых мерцала крошечными огоньками – красными или зелеными. Из каждого резервуара выходили резиновые трубки телесного цвета. Как я могла такое придумать, если даже не понимала, что это? Всё, в чём я была уверена, что это нечто запрещенное, как и стеклянный шарик, излучающий свет в моей камере. Трубки и провода, которые вились вокруг резервуаров, соответствовали историям о Старой Эре и всей её электрической алхимии. И огоньки на панелях казались такой же неестественной искрой света, как в моей камере. Они светили ровно, не выделяя тепла. Несомненно, это была машина. Но что за машина? Для чего? Это озадачивало, ужасало и изумляло гораздо больше, чем шепотки о том, что творилось во времена Старой Эры, и я не могла не поверить. Клубок проводов и трубок выглядел беспорядочным, точно всё это смастерили наскоро. Но при этом сама машина с ее огнями, резервуарам, соединениями выглядела такой огромной и сложной, что впечатляла и внушала дрожь.
Сначала мне являлись видения только с резервуарами. Затем в этих резервуарах я увидела тела людей, плавающих в жидкости, столь вязкой, что все движения казались замедленными и вялыми, даже колыхания волос. У каждого изо рта свисала трубка. Но больше всего ужасали глаза. У большинства глаза были закрыты, остальные же поражали абсолютно пустым и безжизненным взглядом. Их нельзя назвать людьми – скорее, останками людей. Мне вспомнились слова Зака, когда я жаловалась на свою участь: «Есть кое-что и похуже, чем эта камера, и мы можем сделать это с тобой».
Особенно остро я чувствовала резервуары, когда приходил Зак, хотя теперь его посещения стали совсем редки. Но эти образы окружали его так же неотвязно, как запах. Когда я слышала поворот ключа в замке, то передо мной всплывали лица с закрытыми глазами и с трубкой во рту, и после его ухода они витали вокруг меня и не рассеивались еще несколько часов. Все они были Омегами, навечно заключенными в стеклянных чанах. Шли месяцы, и хотя Зак наведывался всё реже, мои видения с резервуарами стали почти постоянными. Они отнюдь не выглядели абстрактными, наоборот, стали не только реальными, но и совсем близкими. Я почти физически ощущала их присутствие, возможно, всего в сотне футов отсюда. Чувствовала их настойчивое притяжение так, что, казалось, нашла бы к ним дорогу безошибочно. Помещение с резервуарами точно превратилось для меня в ориентир, такой же, как когда-то, в долине моего детства, была река. Вторым ориентиром моей воображаемой карты крепости являлась сама камера. А глубоко под нами текла река. Я чувствовала ее непрерывное течение, которое дразнило меня, застрявшую здесь в неволе.
Однажды Исповедница открыла дверь, но в камеру входить не стала.
– Вставай, – велела она, придерживая распахнутую дверь.
Я не покидала камеру больше года. Подумалось даже, уж не собралась ли она меня пытать. Последние месяцы меня иногда пронзал страх – боялась, что схожу с ума. Мне не верилось даже в маленький отрезок коридора, видневшийся в открытую дверь. Глаза настолько привыкли к тесной камере, что бетонный коридор казался сейчас таким же невероятным, как горная тропинка в лучах солнца.
– Поторопись. Я собираюсь тебе кое-что показать. Времени у нас совсем немного.
Даже в сопровождении трех вооруженных солдат и Исповедницы, смотревшей на меня с нетерпением, я не могла скрыть свое возбуждение, когда шагнула за дверь.
Она отказывалась говорить, куда меня повели, как отказывалась вообще отвечать на любые мои вопросы. Она быстро шла на несколько шагов впереди, а солдаты замыкали наше шествие. Как выяснилось, идти предстояло недалеко. Мы прошли до конца коридора, минуя запирающуюся дверь, затем спустились на один лестничный пролет и оказались в другом коридоре с еще целым рядом дверей, таких же, как в моей камере: серая сталь, узкая щель у пола для подноса с едой, окошко для наблюдения, открывающееся только снаружи.
– Мы идем не на улицу? – спросила я, взглянув на двери.
– Это не прогулка и не пикник, – произнесла она. – Это то, что тебе нужно увидеть.
Она подошла к третьей двери и открыла смотровое окошко. Как и в моей камере, здесь оно открывалось не часто, и заслонка отодвинулась туго, со ржавым скрипом. Исповедница отступила на шаг.
– Давай, – она кивнула в сторону окошка.
Я подошла к двери и наклонилась поближе. В камере было темно, свет единственной электрической лампочки казался тусклым по сравнению с коридором, освещаемым множеством ламп. Но затем глаза привыкли к полумраку. Камера выглядела в точности как моя. Та же узкая койка, те же серые стены.
– Посмотри повнимательней, – сказала Исповедница, и ее теплое дыхание овеяло мое ухо.
И я увидела мужчину. Он стоял, прислонившись к стене, в самом темном углу камеры, и настороженно смотрел на дверь.
– Ты кто? – спросил он, шагнув вперед и прищурившись, чтобы лучше видеть. Его голос казался таким же скрипучим, как заржавевшая заслонка смотрового окошка.
– Не разговаривай с ним, – приказала Исповедница. – Просто смотри.
– Ты кто? – спросил он еще раз, теперь громче.