Огненная земля
Шрифт:
Люди проходили мимо. Своими острыми глазами Звенягин различал их простую форму. Все, начиная от рядового стрелка до командира роты, — он знал — до комбата, одеты в одни и те же ватники. Узбекская хлопчатка, подбитая ватой, прошитая нитками. Бескозырки или шапки. Ничего не жаль, если сгорит или утонет. Оружие — пулеметы, автоматы, винтовки, длинные и тонкие тела противотанковых ружей, положенные на плечи. Патроны везде: в подсумках, в карманах, в вещевых мешках… Все сделали рабочие Урала, Волги и Сибири, почти не отходящие от своих станков, призвавшие свой дух на дело победы. Не доедая и не досыпая,
По Керчи била береговая артиллерия. Сюда подтянулись окрашенные в шаровой камуфляж морские орудия гвардейцев, помогавшие и ему и Ботылеву в огненную новороссийскую ночь сентября. Все, как нужно…
Звенягин понимал великую справедливость всего, что окружало его, но он… Трудно ему бороться с опасностью и напряжением в течение трех лет беспрерывно, круглыми сутками, строго, по часовой стрелке, беспощадно отсчитывающей время…
Его догнала Тамара, одетая в шинель и подпоясанная широким ремнем. Девушка запыхалась, но не отставала, стараясь итти вровень с ним. Звенягину пора сворачивать к пристани, а появляться там в такое время с девушкой нельзя.
— Вот тут мы должны разойтись в разные стороны, Тамарка.
Она обняла его; мокрое сукно, рукава ее шинели прикоснулись к его разгоряченной щеке. На миг ему стало жаль всего, что он терял, жаль расставаться с этой теплой и ласковой девушкой, в которой сейчас сосредоточена неизъяснимая теплота вселенной… Кто обвинит ее за то, что она легко связала с ним свою жизнь. Ведь никто толком не вникал в ее душу. «Бенгальский огонь! Холодная блестящая россыпь искр, от которых не прикуришь и папироски!» — так говорил он в маленьком домике Баштовых.
Насильно напрягая мозг, он вспомнил: она работала до войны на военном заводе, у нее мать и две сестренки в Москве, и живут они где-то у Павелецкого вокзала. Недавно с летчиком она послала им посылку: кусок мыла, теплые свои носки («в Москве холодней, и мама мерзнет») и килограмм анапских яблок.
Звенягин полуобнял ее.
— Прости меня, Тамарка.
— Береги себя, Павел, — ее влажные губы прикоснулись к его носу, потом щеке. — Береги себя… Сегодня ты какой-то не такой.
Злость вспыхнула в его сердце. Она угадала то, что он сам старался подавить в себе. Он сердит на нее, как может в грубой запальчивости. рассердиться мужчина. Эта девушка для него опять далекая, чужая и… опасная.
— Иди… — Звенягин почти отодрал от себя ее руки.
Тамара осталась у дощаника, у мокрых кустов, протянувших через забор колкие и мокрые ветви. Девушка, облокотившись на забор, тихо плакала, по–детски всхлипывая и растирая слезы мокрыми ладонями… Мимо памятника запорожцам шла пехота. Тамара узнала по голосам офицеров свой полк, и ей показалось, что все незаслуженно бросили ее и она осталась совершенно одна, беспомощна… Девушка зарыдала навзрыд… Никто не слышал ее. Пехота шла и шла…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Бойцы подтягивались к пристани в сплошной темноте, Ветер свежел. У пирса ошвартовались моторные боты. Стрельба почти прекратилась и с той и с нашей стороны. Разделенные водами пролива, противники притихли. Так почему-то всегда было перед штурмом. Потому так страшна на войне тишина.
Посланный Курасовым Шалунов разыскивал командира дивизиона, освещая фонариком попадавшихся ему людей. Шалунов находился в особенном состоянии душевного подъема. Еше бы: наконец-то ему дали свой корабль. И в такой момент! Предшественник Шалунова, командир «морского охотника», в последнем бою в устье пролива был тяжело ранен осколком снаряда. Его в безнадежном состоянии свезли в армейскии госпиталь, и место освободилось. Курасов охотно отпустил своего помощника.
Шалунов разошелся с комдивом совершенно случайно. Когда Звенягин, постояв у пирса, направился в каморку коменданта причала, Шалунов задержался возле Горленко, проводившего «напутственную беседу» со своим взводом.
— Лучше вести себя в бою трезвым, а не пьяным, — Раздельно, с начальнической строгостью говорил Горленко, известный Шалунову еще с Севастополя, когда тот был в отдельной бригаде морской пехоты полковника Жидилова. — У трезвого всегда победа за ним. Водка ударяет на размышление. Выпивший человек не может вести себя хладнокровно; он или без толку храбр или сразу теряется.
Идешь на операцию — выпей сто граммов, не больше, тогда, еще подходя к тому берегу, ты трезв. Так мы делали, когда брали Керчь… Бывает, подорвешься на мине или подобьют судно снарядом, надо сообразить, как помочь если не катеру, то другим, если не другим, то самому себе.
Вижу я, кое-кто к волне прислушивается, баллы прикидывает. Задание есть задание. Чем хуже погода, тем нас меньше там ожидают. Не пугаться, держаться друг друга. При любом плохом случае все будет тогда в порядке. Сплочение — сила. Любой ценой, вплоть до потери катера, вы должны выбираться к берегу и греться только в атаке. Нырнете, будет, с головой, пулеметы не бросать, тяните их по дну, пока дойдете по шею. Выскочишь без оружия, кому ты нужен? Автомат автоматом, а пулемет для пульвзвода — основное оружие. Пулемет — жизнь…
Горленко окончил беседу и, осмотревшись по сторонам, заметил Шалунова, узнал его.
— Как ты возле нас очутился? У нас тут свой семейный разговор.
— Ты вот насчет потери катера зря. Ишь, как ты легко с чужим добром расстаешься. Только бы пулеметы вытащить, а катер пропади пропадом.
— Каждый баран за свои рога отвечает.
— Так-то оно так… — Шалунов огляделся, хотя по- прежнему было темно; дождик прошел, и небо чуть–чуть прояснилось. — Нашего комдива не видел, Горленко?
— Где ж ему быть? С Букреевым?
— А Букреев где?
— Вот в той стороне, под обрывом, халабуда. Да ты должен знать. У коменданта.
— Так бы и говорил. Халабуда, халабуда! Прощай, браток, — Шалунов задержался, решив все же похвалиться Горленко. — Мне-то корабль дали. Небось, слыхать уже?
— Нет, не слыхал. Что же, поздравляю. Теперь ты сам хозяин своему счастью.
— Скажи гоп, когда перескочишь. — Шалунов игриво толкнул в бок Горленко. — Ну, я потопал. На том свете встретимся!