Огненная земля
Шрифт:
— Что же он приказал?
— Наступать не будем. Надо совершенствовать позиции.
— Будем точно выполнять приказ. Что ты на меня так смотришь? Приказы не подлежат обсуждению и критике.
Батраков поднялся.
— Кстати, ее видел?
— Кого ее? Тамару, что ли?
— Татьяну.
— Где?
— В санбате. Доложила мне все под козырек, по–настоящему.
— Оказалась все же Таня настоящим человеком, а?
— Что такое оказалась? Да пусти на ее место любую нашу женщину, то же будет делать, так же. По–моему
— Но ты всегда против женщин, Николай Васильевич.
— Против женщин может быть только идиот. Ведь у меня жена есть, детишки — девочки. Как я могу быть против женщин. Я только против того, чтобы они шли в десантные части. Нечего им тут делать. У Степняка вчера убило двух пулеметчиц. Увидел я девчат, убиты, такая на меня тоска нашла… Лежит раскромсанная девушка, руки раскинула, голова пробита. Эх, ты, Букреев. Тяжело. Степняк слезы заглатывал. А его трудно до- шкурить. Хотя и стишки пописывает, но парень железный и нервничать не любит. Рыбалко не уступит.
— Чую, тут за мэнэ балачка? — спросил ввалившийся Рыбалко.
— Ты зачем пожаловал, Рыбалко? — спросил Букреев. — Кто вызывал?
Рыбалко посерьезнел.
— Просить хочу, товарищ капитан.
— Чего?
— Взять высотку, ось той бугор, что праворучь. Ну, прямо-таки той бугор меня зарезал. Ни пройти, ни проползти. Со вчерашнего дня снайпера уже третьего у меня сняли. Торчит той, як бородавка на носе.
— Нужно взять высотку? Так что ли?
— Да.
— Кто же ее возьмет?
— Я сам возьму.
— Сам?
Букреев остановил на Рыбалко выжидательный взгляд;.
— Я возьму, товарищ капитан. Дышать нельзя через той клятый бугор. Без потерь возьму, ось побачите. Я все обкумекал, товарищ капитан.
— Ну, иди к роте. Поджидай меня, решим на месте.
Высотку атаковали при поддержке минометного огня.
Рыбалко повел ударную группу. Букреев руководил операцией и выдержал сильный огневой налет, открытый немцами по позициям первой роты. Через час, при сгущенных сумерках, высотка была отштурмована и закреплена. Пьяный от удачи, Рыбалко хвалился трофеями. Им было захвачено три пулемета, ротный миномет и восемнадцать винтовок.
— Хоть подремать зараз можно, товарищ капитан. Цеплялись за нее фрицы, не дай боже. Отчаливать пришлось вручную…
Букреев возвращался в хорошем расположении духа. Манжула с удивлением услыхал, как его командир насвистывал арию из Травиаты, известную ему, — не один раз исполнялась на линкоре шефами.
Высоко поднимем наш кубок заздравный
И жадно прильнем к нему устами…
Из темноты вышла Таня и незаметно приблизилась к Букрееву, когда он выходил из траншеи, подрытой к маяку.
— Я очень рад, Таня. Очень рад вас видеть.
— Вы сегодня себя неправильно ведете, — мягко укорила она, — зачем рисковать.
— Ну, какой риск! Мы вот здесь, на этом месте не меньше рискуем: в любую секунду можем протянуть ноги от шального снаряда. Давайте в КП. — Он взял ее за руку. — За мной, Таня.
— Я прошу вас, Николай Александрович, — говорила она, наклоняясь к его уху, когда они спускались, — если батальон лишится вас, будет очень плохо.
— Разве? Не может быть!
В кубрике пахло рыбой. Кулибаба жарил на консервном жире султанку и ставриду, наглушенную немецкими снарядами и выловленную в море Горбанем.
— Вот и готов ужин! — Букреев снял ватник, фуражку, с удовольствием расчесал волосы гребнем. — Можно и умыться.
— Давайте я вам полью, Николай Александрович.
— О, нет, Таня, — расстегивая воротник и заворачивая его, сказал Букреев. — Умыванье дело интимное. Мне, как и обычно, поможет Манжула.
Букреев мылил озябшие руки, наблюдая, как Таня, склонившись у печки, жарила семечки, выдираемые Горбанем из розовотелой тыквы, разрубленной надвое тесаком.
— Высоко поднимем наш кубок заздравный, — мурлыкал Букреев.
— Скоро октябрьские праздники, Николай Александрович, — не оборачиваясь, сказала Таня, — в Москве театры, кино. Есть счастливцы, которые сходят на «Травиату». Я любила, например, «Пиковую даму». Какая там чудесная музыка: «Три карты, три карты»… Помните вступление к картине «В спальне графини»?
— Помню… Но в Москве я не слышал «Пиковой дамы». Только в Ленинграде. Арию Германа пел, кажется, Нэллеп…
Букреев застегнулся и присел возле Тани, посвежевший, пахнущий мылом.
— Опять стреляют. Третий день и сколько шума на таком крошечном кусочке земли, — сказала Таня.
— Кончится война, будем вспоминать этот день.
— Я определенно буду вспоминать, Николай Александрович. — Она подняла на него свои лучистые приветливые глаза. Огонь, гудевший в печурке, освещал ее исхудавшие щеки.
— Приедем сюда, Таня, а?
— Выберем времечко и приедем. Вернее, придем. Мой Курасенок тогда будет командовать крупным соединением. — Таня сложила руки на колене, покачивалась, наблюдая пламя. — Он, вопреки законам моря, возьмет меня на свой флагманский корабль. Именно флагман. Он любит быть флагманом…
— Да–а-а, — неопределенно протянул Букреев.
— Мы будем бродить по берегу, среди вновь отстроенных домов поселка… и никто нас не признает. Никто. Ведь никого сейчас из жителей нет. Как странно. Бьемся, страдаем, защищаем каждый камень, а никого нет. И даже полюбоваться нами некому со стороны.
— Все едино побило бы их, жителей, — сказал Горбань. — Лучше, что нет.
— Да, их бы побили, — задумчиво сказала Таня. — Они меньше нас были бы приспособлены к этой бойне. А мы живем, — и она вскинула волосами, словно стряхивая какие-то ненужные думы. — Вы сегодня веселый, особенный, Николай Александрович.