Огненное лето 41-го
Шрифт:
На фюзеляже рисую четыре языка пламени. Теперь мой ведущий — Сергей Забивалов. Он уже не старший лейтенант НКВД, теперь он командир моего нового полка. Полковник Забивалов. Но и у него тоже нарисован такой же огонь. Мы не рассказываем никому, что это означает. Это не тайна, мы просто не хотим вспоминать… пока не хотим!..
…Вот она, колонна! Пузатые пятнистые цистерны, гробообразные полугусеничные броневики, набитые солдатами в уродливых касках, тентованные тупорылые грузовые «Опели»… Подкрадываемся незаметно, на бреющем, со стороны солнца,
Пора, полный газ! «И-153» резко взмывает вверх и переходит в пикирование. В кольце прицела появляется бензовоз. Откидываю большим пальцем предохранительную чеку и вдавливаю гашетку. Упрятанные в трубы пулемёты открывают огонь. Привычно трясутся от выброшенных гильз металлические короба по обеим сторонам приборной доски. Огненные трассирующие полосы тянутся к бокам автоцистерны.
Взрыв бензина подбрасывает меня, едва не заставив прикусить язык, во все стороны брызжут струи огня. Они накрывают кузова бронетранспортёров и грузовиков, охватывают тела пехотинцев. Я вижу, как немцы извиваются в огне. Жуткая смерть! Но тем, четверым, было страшнее и больнее…
Пули высекают искры из металла, насквозь прошивают тела в мышиного цвета мундирах. Рядом вспухает ещё один огненный шар, взлетает к небу фонтан грязно-жёлтого дыма, с вершины которого плавно устремляется к земле обломок автомобильного борта. Он на одном уровне с моей машиной, идущей на пятидесятиметровой высоте…
Ну, как? Не нравится, суки? А вы думали, как оно будет?! Вот так и будет, твари, так — и только так! На дороге царит паника, всюду горящий бензин и взрывающиеся боеприпасы.
Хорошо мы рассчитались за вас, ребята? И это ещё не всё! Погодите! За каждого из погибших они заплатят сторицей! Не будет им пощады, не будет… Не позволю…
Глава 9
Прихожу себя от едкого запаха нашатырного спирта. С трудом открываю глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на склонившемся надо мной силуэте.
— Где я?
— Лежите, товарищ капитан. У вас контузия.
— Что?
— Вас шлем спас. Осколок на излёте прямо по затылку рубанул, вот вы и отрубились. Разведчики вас притащили.
— Да? Спасибо им… А что с моими ребятами? И где я?
— Вы в блиндаже, с ранеными. Мы пехота, помните?
— Да, помню…
И вновь липкая противная темнота… Грохот, удар. Ещё один, и ещё. Темнота… Почему я на земле? Вроде бы на топчане лежал, и где медсестра?..
На ощупь пытаюсь подняться — это даётся на удивление легко. Отчего же все-таки так темно? Ночь? И что за странный, чуть сладковатый, запах? Впрочем, нет, не ночь, просто передо мной висит плащ-палатка, из которой кто-то соорудил занавеску. Отодвинув брезент в сторону, я в шоке замираю вся землянка забита изуродованными телами.
Минуту или две я смотрю на мёртвых бойцов и, наконец, соображаю, что блиндаж закидали гранатами. Меня же спасло то, что топчан стоял в отдельном крохотном отсеке за стеной из толстых брёвен, и то, что немцы не спустились проверить результаты своей работы…
На дворе — то ли вечер, то ли утро. Немного шумит в висках, но это пройдёт. Лезу в сапог верный шкерочный нож, к которому я приучен сызмальства, на месте, в потайных ножнах, вшитых в голенище. Уже хорошо… Обшариваю землянку — пусто, оружия нет.
Замечаю валяющуюся в углу помятую флягу и нагибаюсь за ней… Простое движение вызывает острый приступ тошноты, но приученный к морской качке организм справляется. Повезло, внутри что-то булькает! Вода отдаёт затхлостью и тиной, но я жадно глотаю, не без сожаления, откладывая в сторону уже пустой. Маловато…
Осторожно выглядываю наружу, осматриваюсь. Всё-таки вечер. Выждав ещё минут двадцать, очень медленно и осторожно выбираюсь наружу. Никого… Повсюду валяются мёртвые тела наших бойцов, однако оружия нет. Всё собрано и увезено с чисто немецкой педантичностью.
Нахожу лишь пехотную лопатку с расщепленной рукояткой, ещё одну флягу с водой и несколько сухарей в чьей-то противогазной сумке, и только тут ощущаю невыносимый голод. Сколько ж я все-таки без сознания-то провалялся? Сутки? Двое? Трое? Прикинув, что где-то недалеко должна быть роща, ориентируюсь при свете луны и иду туда. Идти трудно — поле изрыто воронками и гусеницами, усеяно разбитой техникой, кое-где под ноги попадают неразорвавшиеся снаряды, однако вскоре я оказываюсь под непроницаемой сенью деревьев. Противно зудят над ухом комары. Углубившись, насколько хватает сил, в лес, я без сил валюсь под куст. На последнем волевом усилии лопаткой нагребаю на себя прелые прошлогодние листья и мгновенно проваливаюсь в беспамятство…
Просыпаюсь оттого, что прорвавшийся сквозь листву солнечный луч бьет в глаза. Замаскировался, называется! А это что? Меня передергивает — прямо передо мной, буквально в метре, чьи-то босые ноги. Ох, мать моя женщина, не может быть!
Потихоньку выбираюсь из-под листьев и смотрю в свёрнутое набок лицо повешенного. Шпильман. Моисей. Начальник особого отдела. Я всю ночь проспал под висельником. Эх, как же это ты, парень…
Перерезаю витой телефонный кабель, осторожно опускаю тело на землю и начинаю рыть могилу. Если своих ребят не мог похоронить, то уж его — точно… Достоин памяти! Дело движется медленно, лопатка окончательно ломается, но я уже почти закончил. В изголовье невысокого холмика ставлю самодельный крест. Пусть он и еврей, но погиб за Родину. Думаю, что не обидится.
Отойдя, натыкаюсь на россыпь гильз и пустой исковерканный диск от пулемёта — Моисей дрался до последнего патрона и умер достойно. С честью. Начинаю двигаться дальше. Голова уже не так болит, но жрать охота ужасно. Ладно, найдём чего-нибудь. Интересно, а грибы здесь есть? Впрочем, даже если и водятся, огонь разводить нельзя, сразу засекут.
— Стоп, — сам себе командую я, заслышав впереди приглушенный деревьями гул. Ага, понятно, дорога… Что ж, значит, длительный привал…
До самого вечера сижу в кустах, наблюдая за движением на трассе. Немцы прут сплошной стеной: танки, машины, пехота. Проехал целый батальон велосипедистов. Эх, сейчас бы сюда мой танк! Я бы вам показал, кто хозяин на этой земле!