Огненный крест
Шрифт:
Мы недолго стояли на Авале. Капитан понял, что на наших камионах мы не поспеем за немецкими танками, приказал вернуться в Белград. Остановились на центральной площади города, где капитан сказал короткую речь и отдал новый приказ: «Немцы нам предлагают отступить из Белграда на территорию Независимой Державы Хорватской. Усташи нас не тронут, они все бежали, а которые остались, перепуганы...»
Мы ехали с югославским флагом и с пулеметами наготове – на крышах кабин камионов – на случай нападения на нас титовцев или усташей. Хорватские села опустели, хорваты действительно все бежали, скрылись и усташи. Лишь в некоторых селениях встречались заставы. И усташи приветствовали нас по-фашистски, вскидывая руку, предупрежденные о нас немцами. Один усташ, злобно уставясь на меня, «черкнул» ладонью по горлу, мол, если бы мог, зарезал бы меня...
Сербские села тоже были пусты. С давно разрушенными, сожженными домами. Мы остановились набрать воды, но не нашли ни одного чистого колодца. Ну хоть бы один живой человек... Никого!
В конце похода, в городке Шабац, нас встретили босанские православные чётники и пригласили в свои окопы. По окопам ходил мальчик и разносил в шапке патроны – каждому бойцу по три патрона. Мы, чётники капитана Митича, богатые всем необходимым, брали эти патроны из приличия.
Где-то далеко гремели орудия, шел бой. Советские танки наступали на Шабац и вскоре выяснилось, что городок отрезан от Сербии, нам перегорожены все пути на соединение с Драже. И наш капитан приказал нам оставить окопы и собраться всем на поляне. Пригласили для разговора и босанских чётников.
Капитан Митич сообщил, что нашему моторизованному отряду нет возможности соединиться с отрядами Драже Михайловича. И что он, капитан, договорился с немцами быть их союзниками, но только на территории Югославии в борьбе с титовскими партизанами. На фронт – ни против красных русских, ни против англичан и американцев – нас не пошлют. Немцы дадут нам вагоны, мы погрузим наши камионы и поедем в австрийский город Грац – вербовать добровольцев. Немцы обещают выпустить там из лагерей югословенских военнопленных для пополнения нашего отряда.
Запомнился один пункт договора с немцами: «Ни один чётник, раньше в чем-либо виноватый перед немцами, не подлежит взысканию; ни один дезертир из немецкой армии, находящийся в отряде капитана Митича, не подлежит взысканию». Это особенно касалось меня и поляка поручика Грома со своими солдатами, дезертировавшими из Шпэра с тремя камионами, с оружием. Договор был письменный и скреплен подписями обеих сторон.
Капитан сказал еще, что поодиночке мы можем пробираться к Драже Михайловичу и попросил отозваться желающих. Я первым выкрикнул это желание. Капитан покачал головой: «Ты, Ацо! Ты хорошо, правильно говоришь по-сербски, но акцент у тебя русский. Тебя сразу разоблачат...»
Мы погрузились на камионы вместе с босанскими чётниками, места хватило всем, и двинулись опять по Независимой Державе Хорватской, брошенной хорватами, бежавшими в страхе, что придется им всё же рассчитаться перед сербами за свои кровавые дела. Впечатляющие виды. Пустые дома. Имения. С имуществом. С богатой мебелью. Куры, гуси, утки, поросята – всё это «воинство» тоже ходило без присмотра, голодное, дикое. Мы въехали в хорватский город Осьек, где немцы обещали нам дать вагоны для отправки в австрийский Грац. Остановились в богатых имениях. И опять – ни одного человека. Ни хозяев, ни батраков. А полные амбары пшеницы, кукурузы. Мы резали кур, гусей, индюшек. Свинину консервировали по сербскому способу в свином смальце, который тут же топили на огнях. И делали это, поджидая подачу вагонов, невдалеке от железнодорожного полотна. И когда нам подали вагоны, не остывший еще в огромном казане смалец пришлось затащить на товарную платформу и держать за ручки в пути, пока смалец остывал.
Первый раз чётники нарушили традицию – отступили из Сербии и побрились. И постриглись по приказу капитана, чтоб не появляться в цивилизованном Граце в диком виде – лохматыми, бородатыми.
Прибыли на место. Немцы отвели нам под казарму здание школы и зачислили на довольствие немецкого полка. Сразу вменили нам в обязанность приходить по наряду на полковую кухню и чистить картошку. И немки-кухарки быстро обучили нас экономно и тонко, а не «варварски», снимать кожуру с клубней.
Казарма школа стояла на краю города перед большим полем. Когда сирена пронзительно завывала о предварительной тревоге, мы выбегали на это поле, стремясь добраться на берег речки Мыры, текущей в Югославию. Вскоре прилетали американские или английские самолеты, на нас они бомбы не бросали, целили в железнодорожную станцию, в работающие фабрики, в военные объекты, не в жилые дома, но люди всё равно покидали жильё, выбегали в это поле. Под обрывом берега речки Мыры можно было надежней спастись от осколков снарядов немецкой зенитной артиллерии. Тут же прятались и русские девушки, насильственно вывезенные на работу в Германию. Они приносили с собой одеяла, складывали их в несколько слоёв квадратиками и клали на голову. Осколки, сыпавшиеся с неба, не могли пробить эту защиту. Помню, одного француза, работавшего на немецкой фабрике и без защиты выбежавшего при авианалёте в поле, осколок «прошил» насквозь.
Я подходил к обрыву, «пугал» девушек камушками, бросая их на квадратики одеял, но девушки не пугались, а только смеялись, принимая внимание молодого парня. Осколки-то настоящие, называвшиеся «шплитерами», жужжали, звонко пели.
Немцы имели свои бомбоубежища «луфтшутцчаум», иностранцев туда не пускали. Но, как я сказал, не все местные жители и немцы прятались в бомбоубежища, многие выбегали в это «наше» поле.
Одна русская девушка ничего не боялась, ходила по полю в полный рост и смотрела на аэропланы. Я подошел к ней и сказал, что это опасно. Она мне ответила: «Без воли Божьей ни один волос не упадёт с твоей головы». И залюбовалась на аэропланы: «Как ровно, красиво летят! Во-он! Тот крайний уже бросил бомбу. Не на нас. На наше поле они никогда не бросают. На станцию бросают. Так же, как вчера. Сейчас упадёт туда! Упала... Сейчас взорвется!» – и последовал взрыв там, где указала девушка.
Мы разговорились. Девушка, её звали Олей, была воспитана в украинской патриархальной семье, пережившей коллективизацию и искусственный голод на Украине. Бог миловал, сохранил Олю. А немцы насильно увезли её на работы в Дойчланд-Германию, попала в Грац – на фабрику. Работала посменно. Неделю днем, другую неделю в ночь. После дневной смены подружки Оли обычно прихорашивались, красили губки и шли гулять с французами. Оля не шла. Оставалась одна в бараке. А от соблазна решила работать только по ночам. В канцелярии фабрики желание это удовлетворили. Вот почему я при всякой дневной воздушной тревоге встречал Олю в нашем поле. А бомбежки случались практически каждый день. Американцы, англичане бомбили. Один раз долетел до Граца и советский аэроплан. Он появился над полем.
Увидел высокую трубу кирпичного завода и бросил бомбу. Прямо в трубу!
Мы в это время сидели с Олей на берегу речки. На нас летели пыль, куски земли, крошево кирпичей...
Мои друзья-сербы тоже интересовались русскими девушками, разговаривали с ними по-сербски, не зная русского языка, но и те и другие хорошо друг друга понимали. Что уж обо мне говорить. Русские девушки относились ко мне с симпатией, были рады встретить русского на чужбине. Но одна обошлась со мной довольно сурово: «Кто ты такой, что так хорошо говоришь по-русски?». «Русский», – отвечаю. «Какой же ты русский, если ты взял немецкую винтовку и пошёл воевать против русских?». Говорю ей: «Я имею винтовку сербскую, а не немецкую. Винтовка моя сделана на ружейном заводе в городе Крагуевац, и воюю я не против русских, а против сербских коммунистов-титовцев». Девушка не отступала: «Если ты русский, ты должен быть коммунистом, потому что Россия коммунистическая».
Познакомился на поле и с одной парой русских, мужем и женой. Когда разговорился с ними, рассказал о белой русской эмиграции в Югославии, они пригласили меня к себе. В отдельный барачек. Немцы устраивали такие отдельные барачки для работающих на фабрике семейных пар. Когда сирена проиграла отбой, мы вместе пошли в этот барачек. Меня угостили денатуратом, и хозяин разложил передо мной на столе «Манифест генерала Власова». Я прочел и сказал хозяину: «Да, это то, что нужно России. Прекрасный манифест!». А про себя подумал: «Все уже поздно. Теперь это как мёртвому припарка!».