Огненный столб
Шрифт:
Анхесенпаатон еще никогда не подходила так близко к признанию того, что ее отец безумец. Нофрет, давным-давно жаждавшая услышать нечто, подобное, проговорила:
— Может быть, он начинает выздоравливать. Каждому новому богу нужны последователи, а ему не удалось заполучить на сторону Атона никого. Вельможи следуют за ним лишь потому, что он царь. Если он сумеет завоевать простых людей и отвратить от их богов, тогда за ним пойдет народ, и у его Бога появится сила, чтобы выступать против Амона и остальных.
Анхесенпаатон смотрела на
— Не лги — я так же лгала себе. Ни один царь никогда не поступал так, как мой отец, — ни один, начиная с самого первого. А сейчас он совершил такое, что даже Два Царства могут возмутиться: царь, превративший себя в раба. Сторонники Амона, узнав об этом, получат необходимое им доказательство того, что от него нужно избавиться.
— Он все еще царь, что бы ни делал.
— Нет. Поступая как раб, он стал не лучше раба. А от раба можно избавиться. Его можно убить.
Вот опять: странная страна Египет. Особенно Египет царственный. Нофрет медленно проговорила:
— Верно. Если его врагам нужен предлог — любой предлог сгодится…
Ее госпожа кивнула.
— Я боюсь. Он говорит, что не может скрываться, не может держать это и тайне. Если Атон хочет, чтобы ему поклонялся царь в обличье раба, значит, нужно вести себя только так, и люди устремятся к его имени. Отец не желает слушать, когда я говорю, что он может погибнуть из-за этого. «Атон заберет меня, когда на то будет его воля», — твердит он. Отец в любом случае не передумает.
— А раньше ты никогда не пыталась переубедить его? — Нофрет сразу же пожалела о своих словах: взгляд ее госпожи был полон такой боли, что сердце сжалось от сочувствия. — Я думаю, нам надо попросить о помощи. Тут не такое дело, с которым может справиться один человек, даже если этот человек — царица.
— Нет никого, кому я могла бы довериться, — уныло сказала царица.
— Даже господин Аи, твой дядя? Его отец был апиру, а твой отец ходит к ним. Он может понять.
— Я не могу ему доверять. Даже ему. Он верен царю, но такое…
Ни одна из них даже не упомянула молодого царя или его царицу. Нофрет это даже в голову не приходило. Ни Сменхкара, ни Меритатон не поймут и не поверят — как не верила и ее госпожа, пока не получила доказательства.
— Я должна справиться сама, — сказала царица. — У меня нет выбора.
Нофрет решительно покачала головой.
— Не должна. Возможно, тебе не стоит полагаться даже на своих родственников во дворце, но есть человек — люди, — которые наверняка могут помочь. Или, по крайней мере, прикрыть его, когда он уходит из дворца.
— Никого нет, — повторила царица с мягким упорством, унаследованным от матери — и от отца.
— Есть, целых трое, — возразила Нофрет. — Предсказательница Леа, ее сын и внук. Они тоже тебе родня, хотя ты птица очень высокого полета, а они слишком скромны, чтобы воспользоваться этим родством. Разреши мне уйти, и я поговорю с ними. Агарон может быть в своем
— Ты же все равно пойдешь, хочу я или нет. Зачем же спрашивать моего позволения?
— Потому, что я предпочитаю вести себя честно, когда возможно.
Царица засмеялась — это был смех сквозь слезы, единственный смех, возможный для нее. Но ее слова были рассудительны.
— Если они нас предадут, у нас ничего не получится. И отец может погибнуть.
— Не предадут. А если бы и захотели, кто станет их слушать? Они просто рабы, строители гробниц, да к тому же чужестранцы. Ни один вельможа не поверит ни единому их слову.
— Молись, чтобы это было так, — сказала Анхесенпаатон. — Молись всем сердцем.
25
Какой бы ужасной ни считала Анхесенпаатон выходку царя, это было только началом настоящего и прогрессирующего помешательства. Или, как сказал бы он сам, возрастающих требований его Бога.
Сначала он трудился как раб среди самых ничтожных из своего народа. Затем не пожелал надевать две короны во время церемоний при дворе и выезжать на колеснице, как делал прежде, чтобы показаться народу. Днем и ночью он молился в храме, как в чумной год, не ел и пил только тогда, когда жрецам удавалось заставить его. Царь превратился в ходячие кости, обтянутые почерневшей от солнца кожей.
От младшего царя не было никакой пользы.
— Мой бедный брат, — вздыхал Сменхкара. — Он так болен. Так несчастен. Боюсь, он долго не протянет.
«Он надеется на это», — недобро подумала Нофрет. Когда-то она считала его привлекательным, но это оставалось смутным и к тому же смущающим воспоминанием детства. Даже красота второго царя казалась чрезмерной, слишком сладкой, пустой и глупой, как весь его двор и жеманные поклонницы.
Его царица была беременна и плохо себя чувствовала. Сменхара уже не был внимателен к ней так, как прежде. Она же бегала за ним, как уличная шавка за косточкой. Иногда он вспоминал, что надо бы приласкать жену, и называл ее своей милой киской, но гораздо чаще говорил с плохо скрытым нетерпением.
— Ты должна заботиться о своем здоровье! Пойди отдохни, пусть служанки развлекут тебя. Все время быть со мной утомительно.
Так оно и было, но у Меритатон не хватало ума объяснить ему, что в этом виноват он. Она ныла, хныкала и дошла до того, что пришла в слезах жаловаться своей сестре.
Анхесенпаатон, вне себя от беспокойства за отца, перегруженная царскими обязанностями, которые исполняла за всех остальных, была гораздо терпеливей с Меритатон, чем смогла бы Нофрет на ее месте. Она приласкала, успокоила и удобно устроила сестру, приказав поместить ее в прохладной затемненной комнате, где служанки обмахивали ее опахалом, а евнухи обмывали лицо ароматной водой, и позвать царского врача на тот случай, если она вздумает скинуть ребенка, еще совсем крошечного в ее чреве.