Огонь блаженной Серафимы
Шрифт:
— Придется брать, — сообщила обрадованным Мартам. — Корзинку подайте, в ней понесу.
— Которую?
— В которой рукоделие. Нитки с иголками долой да шалью дно прикройте для мягкости.
Я спустилась к Аркадию Наумовичу эдакой Машенькой. Не садись на пенек, не ешь пирожок.
— Кузина, — Бобынин самолично подал мне шубу, — все хорошеешь.
Мне показалось, что руки его дольше необходимого задержались у моих плеч. Гаврюша решил так же, зарычал из корзинки, которую, пока я одевалась, держал лакей.
— Ав-р, ав-р, авр-р!
— И защитники твои выглядят все нелепей. — Аркадий первым вышел на крыльцо.
Чиновничий портной обитал в гнумской слободке и являлся, соответственно, гнумом.
— Коллежский асессор Попович? — переспросил он, когда я изложила тонкости заказа.
Я бросила быстрый взгляд в сторону Бобынина, который ожидал меня, перебирая суконные рулоны, сваленные на столе, и понизила голос:
— Вы, господин Файнтух, Евангелину Романовну уже обшивали? Только она в другом нынче звании.
— Если вы, барышня, видите, что мое дело семейное еще худо-бедно идет, значит, с вашей Поповичью я его не имел. — Он покрутил в воздухе пальцами, длинными, которые подошли бы скорее музыканту. — Торгуется она, чиновница ваша.
— Об этом можете не волноваться, — улыбнулась я, — торговаться не буду. Барышня Попович по моей неуклюжести мундир свой попортила, желаю ей новый презентовать.
Глазки гнума зажглись алчными огнями, он пожаловался, что на дамские мундиры сукна уходит больше, чем на мужеские, что лекала для кроя придется одалживать, что…
Я поглядела на часы с кукушкой, висящие на стене, зевнула, прикрыв ладошкой рот, потрепала за ушком Гавра и жеманно протянула:
— Ваши трудности, любезный мастер, разверзают в моей душе бездны сострадания. Давайте сделаем так: вы сейчас упаковываете мне тот мундир, что для Евангелины Романовны по ее заказу шили, а я заплачу втрое от обещанного.
Гнум посмотрел на часы с кукушкой, зевнул, рот не прикрыв, и собачечку ласкать поостерегся.
— Вчетверо?
— По рукам, — сказала я без жеманства.
Льняная занавеска, закрывавшая дверной проем в смежную комнату, была сразу отодвинута, и глазам моим предстал ростовый манекен с черным дамским мундиром на нем. Гнум-подмастерье стал его снимать и заворачивать в хрустящую упаковочную бумагу с названием заведения.
— Не знаешь ты, Серафима, деньгам счета, — укорил меня Аркадий Наумович, когда мы вернулись к коляске. — Впрочем, чего еще от кисейной современной барышни ожидать.
Я обиделась. А сам-то! Видела ведь, что он в рулонах на столе не просто так рылся, искал что-то, а когда нашел, на то место стопку ассигнаций засунул.
— Натали к вашей кисейной породе также принадлежит, — не замечая моей обиды, продолжал кузен. — Цветы, наряды, лакомства. А стоит на транжирство указать, моментально обиды и угрозы. Не имеешь, братец, права мне указывать! Я жениху пожалуюсь, уж он-то меня защитит.
Он возбужденно жестикулировал, чуть не вываливаясь из коляски, говорил громко, с драматическими интонациями. Если бы я не провела с ним последние два часа, решила бы, что Аркадий Наумович попросту пьян. Но к обеду вина не подавалось, а от рюмочки наливки за десертом взрослого мужчину так развезти решительно не могло.
— Ты-то, Серафимушка, своему жениху на меня не донесешь?
— Есть за что?
— За меня тебе замуж надо было, — всхлипнул кузен. — И деньги бы в семье остались, и…
Какие еще выгоды проистекли бы от нашего с ним брака, Аркадий Наумович, видимо, придумать не смог. Он бы и трезвым не сподобился, а уж в сумеречном своем состоянии и подавно.
Кузен хочет денег, только их. Не подозревает в ослеплении, что счастья они не приносят, и спокойствия, и даже защиты. Хорошая берендийская поговорка есть — от сумы да от тюрьмы не зарекайся. По воле канцлера Брюта вся семья Абызовых в один миг и то и другое получить может. Дело о заговоре и покушении никуда не делось, лежит в шкафу тайной канцелярии и на столе окажется сразу, как его высокопревосходительство решит. И папенька о том знает, поэтому и в границы империи ни ногой, ждет, пока я в силу войду, пока смогу семью защитить.
— Сновидцы, Фима, особое чародейское сословие, каждый из них при императорском пригляде и благоволении, каждого свое царство-государство бережет и пылинки сдувает. Станешь сновидицей, даже канцлер над тобою власти не получит.
— Вам, папенька, не приходила мысль, что наше величество тоже может оказаться не самым симпатичным субъектом? Не попасть бы из огня в полымя.
— Управление в нашей отчизне не только монархом производится. Есть еще сенат, министерства, Священный синод.
— И никому из них сновидцы не подчиняются, мне учитель сказывал, что мы вне государевой политики существуем.
— То-то и оно. Вы принадлежите миру в общем. Это твой учитель сказывал уже мне. Только вот не желает объяснять, блаженный чародей, для чего именно вы этому миру так уж нужны.
— Папенька, я если я не захочу, если пожелаю только себе принадлежать?
— Неволить не буду. — Родитель тогда обнял меня крепко. — Только, Фимка, не попробуешь, не узнаешь. А труса праздновать и после жалеть о том, чего не сделал, не по-нашему это, не по-абызовски. Не сдюжишь, беды особой не будет. Найдем местечко под солнцем, скинем в отечестве капиталы, как ящерка хвост, может, откупимся этим. А на пропитание я тебе везде заработаю. Мне же главное, чтоб было для кого стараться. Замуж тебя выдам за простого человека, потому что читывал в медицинском журнале аглицком, что у чародеев меж собою редко детишки получаются. Ты мне внуков родишь, заживем!
На этом моменте я батюшкины фантазии прервала, потому что ощутила в его тоне тревожные нотки предопределенности. Подготовил уже Карп Силыч отступление, точнее точного. И местечко облюбовал, и недвижимость прикупил соответственную, и, может, господинчика нужных статей приметил. Ну характер такой у моего родителя. Недюжинной основательности человек.
Пока я предавалась воспоминаниям, коляска наша уже катилась по бульвару, а Аркадий Наумович, утомленный своим страстным монологом, откинулся на спинку, задремав.