Огонь неугасимый

Абсалямов Абдурахман Сафиевич

Девяносто две трубы. Их сосчитать там и то не у каждого духа хватит. А передышки нет, в том барабане не отдыхать — задыхаться. Потому разве можно сердиться на Гришу Погасяна?

Положил Генка свой напильник в самую гущу вьющейся и клубящейся пыли, отряхнул ладонь о ладонь, утер лоб подолом насквозь пропотевшей майки. Подошел к Погасяну, посмотрел на его работу пристально, с уважением. Чистовая обработка — это не то, что драчовой шуровать. При завальцовке малейшая рисочка, чуточная заусеница, пылинка и то сказывается. Зеркально сверкают концы труб после Гришиной обработки. Уметь надо.

— Слушай, кацо…

— Что ты, дорогой, что ты, — укоризненно покачал Гриша головой, ни

на секунду не прекращая работы. — Кацо — это у грузин. Я армянин, дорогой мой. Жми-ка ты, жми.

— Армянин, грузин, турок! — рассердился Генка. — Машиной это надо делать.

— Кого… машиной? — не понял Гриша.

— Вот это — машиной! — указал Генка на сверкающий конец трубы.

— Это? — и опять переспросил Гриша. — А это как? Нет, слушай, ты давай жми. А? Прошу тебя, график летит.

— Машиной! Можно машиной! — крикнул Генка, пристукнув кулаком по Гришиным тисам. — Можно, понятно тебе? Машиной, ясно тебе? Смотри сюда! Два карборундовых круга на параллельных осях, на консольных планшайбах…

— Послушай, дорогой, — укоризненно покачал головой Погасян. — Я глупый, я турок, я армянин… Расскажи свои басни своей трубе, пусть она поскорее ко мне сюда идет. А? Дорогой.

— Во! — показал Генка свои дрожащие руки. Но и сам устыдился. Это уже не аргумент, это запрещенный прием. И пошел к своим тисам, обиженно пфыкая на все еще капающие с кончика носа соленые росинки. Чудаки. Плохой Носач поверил, хороший Гриша слушать не захотел. Ну и ладненько, давай так давай, жми так жми. Но как же так? Можно же машиной, можно. Иначе не сказал бы Захар Корнеевич: «Умное дело. Если покопаться — выгорит». Ладно, шуруйте. Не Носачу потеть, вам. Он же сказал: «Умное дело…» А еще он сказал на прощанье: «Вдвоем мы с тобой еще те академики, но у меня дочка машиностроительный институт кончает. Попросим — поможет». Вот как сказал. Не то, что Гриша. А дураков вокруг, хоть пруд пруди. Носач, Носач. Один вон, некому было дать по шапке, «рогача» на середине пролета в сеть подключил. Бывают же такие сволочи. И так нажал Генка на свой драчовый, что скрипнуло. Отхватил напильник, посмотрел. Нельзя на трубе зло срывать. Впадину уже не заделаешь, в брак труба пойдет.

Шоркает, выгибая спину, шевеля острыми лопатками, переступая и ловчась, Генка Топорков. Еще три штуки до комплекта, а времени осталось полчаса. Горячий транспортер уперся прямиком в спину между лопаток, сгружает там свои соринки-пылинки. Маленькие они, соринки-пылинки, но сколько их? Давят в спину, как чугунные «пироги», которыми мартены загружают. Горячо, больно, непосильно. Давай, дорогой, жми, дорогой.

— Послушай, дорогой, ты что сказал насчет карборундов?

— Пошел ты!

— Слушай, дорогой, с тобой старший товарищ разговаривает. У тебя второй разряд, а у меня пятый. Кто кого должен слушать?

— Ну, два карборунда. На параллельных осях, — начал Генка. Начал и забыл, что надо опилить еще два конца, что осталось всего двадцать пять минут, что где-то там летит куда-то график. Забыл даже, что в таких случаях Миша Павлов никого не милует. — Если трубу зажимать не в тисы, а в разрезную муфту. Муфту посадить на конус. Чуть вперед — она зажала, чуть назад — отпустила. Понимаешь, карборунды мелкозернистые. Можно хоть под три знака обработать. И точность не так, как из-под напильника. Ни впадинки, ни рисочки, ни эллипса. Я считал: в десять раз быстрее…

— Послушай, дорогой, — покачал Гриша головой. Озадаченно, удивленно покачал. А удивить Гришу Погасяна не мог даже фокусник Кио.

8

Перед дверью на «голубятне», где располагалось все цеховое начальство,

Ступак остановился и осмотрел все четыре пролета, забыв, что он теперь не начальник цеха, что его владения теперь умещаются на четвертинке этой территории. На котельном, точнее сказать, на одном из вагонов-котлов все еще посверкивала голубая звездочка электросварки. Там Иван Стрельцов доваривал последний, самый неудобный стык на трубопроводе острого пара. Захар Корнеевич и прежде не раз задумывался: почему так сконструирован этот самый ответственный трубопровод, что сварщик вынужден втискиваться в щель между трубой и крышей вагона и работать фактически только кистью? Вот уж воистину: ни рукой, ни ногой там не пошевелить. Но самое несуразное — вытаскивать его оттуда надо было чуть ли не краном. Сам он, сварив этот хитрый стычок, выбраться из теснинки не мог. Неужели в описании работ есть и это условие? Как же оно сформулировано: «После окончания работы сварщика извлекать по частям?» Конечно, Стрельцов крупноват и вообще для сварщика, для таких работ в особенности, но и малогабаритным там не легче.

Захар Корнеевич очень удивился бы, если б дошло до него, что он думает о Стрельцове, о его работе сочувственно.

Ступак, отдышавшись и насмотревшись на эту особо интересную звездочку, оторвал руки от перил и двинулся по длинному административному коридору.

«Мастер он. От бога, — сами собой тянулись мысли, видно не желая уступать места каким-то другим. — У них, у чертей, вся порода такая, от бога. Ивана на заводе знают не хуже, чем самого директора. Деду Гордею даже незнакомые первыми кланяются…»

Но вот она — дверь в отсек начальника цеха. Приложил Захар Корнеевич к лицу обе ладони, как бы умываясь. А когда отнял их, на лице осталась непроницаемая, безликая, немного загадочная, чуток приветливая, капельку обнадеживающая улыбка. Почти такая, как у того каменного сфинкса, который, говорят, пять тысяч лет улыбается, и никто не поймет, почему. Ну, а куда деваться? Надо Захару Корнеевичу, иначе могут подумать, что он обижен и обескуражен понижением. Жизнь!

Прикрыв дверь, оглядел предбанник, поздоровался с секретаршей, с новой, не с той, которая сидела тут при нем. Спросил добродушно:

— У себя?

— Ждет вас, — тоже загадочно улыбнулась секретарша. Неловко стало Ступаку. Девчонка, а уже освоила такую премудрость. Может, это и не премудрость вовсе? Ну, была премудростью пять тысяч лет назад, так с тех пор человечество хоть чему-то научилось. И перестал улыбаться. Ну-ка их тут! Забрался в твое кресло — да еще ты ему улыбайся? Мальчишка! И не машинально — вынужденно дотронулся до левой стороны груди. Колет там. Ничего удивительного. Любого слона подержи в таком цехе на руководящей работе хотя бы годочков двадцать, еще как заколет у него. Это Колыванову не понять, в двадцать восемь лет ни у кого сердца нету. А в пятьдесят девять любой призадумается. Им хорошо… с Иваном новаторствовать. Им наплевать…

«А Мошкара мерзавец, — неожиданно, бог весть откуда и почему вывернулась острая мысль. — Расставаться с ним надо. Живоглот, а мне до пенсии полгода…»

Виталий Николаевич Колыванов только в представлении Ступака был мальчишкой. Конечно, двадцать восемь — не шестьдесят, но виски седые, на макушке проталинка, под глазами наметились мешки с желтым оттенком. Вот только нос — конопатый, вздернутый, какой-то развеселый, никак не вписывается в эту начальственную озабоченность. Может, за этот нос и прозвали монтажники Виталия Николаевича Клеопатрой. Впрочем, монтажники могут прилепить что угодно, к тому же было это во времена оны, когда Колыванов, еще будучи инженером внешнего монтажа, разъезжал с бригадой таких, как вон Павлов, по всему Союзу.