Огонь подобный солнцу
Шрифт:
Шаги замерли. Ему было слышно глубокое и ровное дыхание человека. «Потерянный, как и я». Шаги послышались вновь. По стене прошуршала ткань. Она пересекла свет, оставляя за собой запах дыма и кислого молока. Дойдя до угла, тибетец остановился в нерешительности. Заслоняя глаза от света тусклой лампочки, он оглянулся на дорогу, которой пришел, и быстро зашагал по боковой улочке, пнув ногой камень, который загремел по сухому дерьму и упал в сточную канаву.
Держась подальше от света, Коэн направился в противоположную от тибетца сторону. Он побежал по узенькой улице, выходившей к площади, где, возвышаясь грудой на фоне опускавшихся
Она открыла дверь с кухонным полотенцем в руках. Ее короткие янтарного цвета волосы были убраны под темно-бордовый неварский шарфик, на ней были порванные на одном колене джинсы и майка, подчеркивающая ее маленькую высокую грудь. Улыбка тут же улетучилась с ее лица. – Сэм, ты ужасно выглядишь! Чем ты там занимался? Он вошел, заперев за собой дверь. Те же тибетские ковры на стенах, те же старые серые доски низенького козлоногого столика, за ним – горкой сложенные у стены взбитые подушки. Знакомые плакаты – Бит Сюр, Сантана и «Фонтан»
Бернини. («У Пола тело Давида Бернини», – как-то сказала она.) У кухонной двери тот же рисунок на шелке: уходящая спиралью ввысь гора с крошечной фигуркой старика, склонившегося у лесного озера под водопадом.
– Сменила бы ты картинки, Ким.
– Что случилось?
– Алекс погиб. Где Пол – я не знаю.
Она зажгла керосиновую лампу и поставила ее на середину стола, а сама села на его краешек.
– Как это произошло?
– Его застрелили Стил и какие-то тибетцы.
– Кого еще?
– Гоутина.
– Где Пол? – голос ее задрожал.
– Я не знаю. Мы разделились, чтобы было легче уйти от них. Он должен быть здесь через пару дней.
Она заплакала, откинувшись назад, стараясь сдержать рыдания.
– Ты сам этого хотел – я говорила тебе и его предупреждала! – Ее лицо покраснело, слезы текли по щекам, на своей руке он чувствовал ее острые ногти. – Будь он проклят, этот Мустанг! Как я его ненавижу, ненавижу, ненавижу! Господи, как я ненавижу это слово! Он бы был сейчас здесь, со мной! Он был бы со мной этой ночью! Мы бы как обычно поужинали, а потом говорили, читали, любили друг друга и были бы вместе. Это тебе, тебе понадобилось увести его в этот Мустанг! – Она в отчаянии дернула его руку. – Ты всегда все знаешь лучше других! Не так, что ли? Нет? Мужчинам всегда лучше знать. Что, нет?!
Она сидела на столе и плакала.
– А мы всегда страдаем. Разве не так? – Она посмотрела на него. – Негодяи! Ты помнишь, чтобы женщина кого-нибудь убивала? Скажи, помнишь?
Присев рядом с ней на край стола, он обнял ее за плечи, взял ее руку, мокрую от слез, и, гладя ее шею, рассказал все, что знал. Спустя некоторое время она встала и приготовила чай.
– Алекс был троим другом задолго до того, как я его узнала. Твоим и Пола.
– Мне до сих пор кажется, что я еще увижу его, как будто ничего и не случилось.
Он отпил кисловатого чая и задержал глоток, чувствуя, как он обжигает ему рот.
– Я всегда учусь на собственных ошибках. Он любил
– Но я чувствовал, что что-то не так. Стил не договаривал. И все-таки я согласился.
Она утерла слезы рукой.
– Я умоляла Пола не ходить – у меня было предчувствие… Но разве он мог отказаться от Мустанга.
– Всем нам хотелось заработать. Деньги – это же как зараза. – Он притянул ее к себе. – Тебе придется уехать, Ким.
Она отстранилась от него.
– Я буду ждать Пола.
– Тебе лучше ждать его в Штатах. – Он взял ее лицо в свои ладони. – Пол сейчас опасен для тебя, как и я. Он убил Элиота. Они обвинят его в убийстве Алекса, а может, и Стила. Тебе надо куда-нибудь уехать и ждать там.
– Если ты опасен, то мне и с тобой лучше не видеться. В общем, я буду делать то, что и делала, пока он…
– Работать в школе?
– Да! Каждый день давать по девять уроков оборванным маленьким неварцам с кроткими голодными глазами, видеть их гнойные болячки, их слепоту, холеру. Господи, Сэм, да знаешь ли ты, сколько их умерло в этом году? Половина детей умирает, не дожив до пяти лет!
Он заглянул в ее карие глаза, покрасневшие от слез.
– Жизнь – это насмешка. Я всегда любил ее, но это – злая шутка. Ты влюбляешься в нее, а она, вильнув хвостом, исчезает, как шлюха. Она убивает людей, которых ты успел полюбить. Бог, кем бы он ни был, порядочный злодей.
– Бог посылает нам испытания, Сэм.
Коэн потер лицо, словно пытаясь прогнать усталость.
– Почему все лучшее умирает, а зло и уродство живут? У старика с Моди Кхола, который дал мне это пончо, в хижине на стене висит фотография Кеннеди. Где-то там, в горах Непала, где люди еще живут как в каменном веке, он знал и тоже любил его. Кеннеди больше нет, как нет и его замечательного брата, нет Мартина Лютера Кинга и Медгара Эверса, нет Мальколма Экса, а такой злой, уродливый малодушный обманщик, как Ричард Никсон, живет; продолжает жить и злобная кукла Барби с лицом Рональда Рейгана! Почему так?
Она начала наводить порядок в крошечной квадратной комнатке.
– Все могло бы быть иначе… – Ее взгляд упал на его ноги. – Тебе ведь холодно!
– Они наверняка следят за моей квартирой. Завтра они и сюда нагрянут. Мне надо уходить, тебе тоже.
– Я никуда отсюда не уйду, хоть убей.
– Это безумие! Иди к Райамаджи или еще куда-нибудь.
– Сам иди! Возьми что-нибудь из одежды Пола там, в спальне.
– Надеюсь, что им нужен только я. Тебе без меня, наверное, будет безопаснее. – Ему стоило невероятных усилий подавить в себе желание уткнуться лицом в руки. – Кажется, что все это происходит не со мной, а где-то далеко. Я умер, Ким, и все это время я был мертв.
Поднявшись на цыпочки, она поцеловала его.
– Одень что-нибудь. Поторопись!
В спальне на кровати лежала светлая ночная рубашка, с палки в углу свисали юбки и платья, на полу валялись скомканные белью трусики. Ножки кровати стояли в консервных банках с водой от клопов. Возле кровати – кожаный чемодан с одеждой, ее и Пола. Коэн нашел чистую майку, носки, рубашку и потертые джинсы. Под вешалкой стояли две пары альпинистских ботинок, пара великоватых ему кроссовок с изношенными носами. Сев на пол, он стал завязывать шнурки. Одежда сохраняла запах Пола. Голубые с белым кроссовки как бы подчеркивали его отсутствие, и это было невыносимо.