Огонь (сборник)
Шрифт:
– Ну и ну!..
Только эта ребяческая выдумка напоминает здесь о войне, свирепствующей где-то в мире; мы смотрим, пожимаем плечами и начинаем злиться; мы уязвлены, оскорблены; ведь у нас еще слишком свежи воспоминания. Тирет нахмурился и готовится съязвить; но это возмущение не прорывается; мы еще не пришли в себя от неожиданной перемены обстановки.
Вдруг подходит изящная дама, блестя и шурша фиолетовыми и черными шелками, окутанная облаком благоуханий; она замечает нас, протягивает руку в перчатке и касается
– Скажите, господа, вы ведь настоящие солдаты, с фронта! Вы видели все это в окопах, правда?
– Гм... да... да...
– оробев, отвечают бедняги, польщенные до глубины души.
– А-а!.. Вот видишь? Они прямо оттуда!
– шепчут в толпе.
Оставшись одни на чудесных плитах тротуара, Блер и Вольпат переглядываются и покачивают головой.
– Что ж, - говорит Вольпат, - в конце концов это приблизительно так и есть.
– Да, конечно, чего там!
Так в первый раз в этот день мы отреклись от истины.
* * *
Мы входим в "Кафе промышленности и цветов".
Посреди паркета протянута плетеная дорожка. На стенах, на четырехугольных столбах, поддерживающих потолок, и на стойке намалеваны лиловые вьюнки, большие маки цвета смородины, розы, похожие на кочаны красной капусты.
– Что и говорить, у нас, французов, есть вкус, - говорит Тирет.
– Немало пришлось попотеть, чтобы нарисовать все это, - замечает Блер, любуясь многоцветными выкрутасами.
– В таких заведениях не только выпить, но и посидеть приятно, прибавляет Вольпат.
Тут Паради сообщает нам, что до войны по воскресеньям он частенько ходил в такие же красивые кафе и даже покрасивей этого. Но то было давно, и он отвык. Он показывает на эмалированный, расписанный цветами рукомойник, который висит на стене.
– Здесь даже можно вымыть руки.
Мы степенно направляемся к рукомойнику. Вольпат подает Паради знак открыть кран.
– Пусти в ход плевательную машину!
Мы входим все пятеро в уже переполненный зал и садимся за столик.
– Пять рюмочек вермут-кассиса, ладно?
– Право, мы бы скоро привыкли к этому, - повторяем мы.
Штатские встают со своих мест и подсаживаются поближе к нам. Кто-то вполголоса говорит:
– Адольф, посмотри, у них у всех Военный крест!
– Это настоящие "пуалю"!
Мои товарищи это услышали. Они разговаривают друг с другом уже рассеянно, навострив уши, и бессознательно пыжатся.
Через минуту штатский господин и дама, которые говорили о нас, нагибаются к нам, кладут локти на белый мраморный столик и спрашивают:
– Тяжело жить в окопах, правда?
– Гм... Н-да... Ну, конечно, чего там... Не всегда весело бывает...
– Какая у вас поразительная физическая и моральная стойкость! Ведь в конце концов
– Ну конечно, чего там... Привыкаем, очень даже привыкаем...
– А все-таки это страшная жизнь, и сколько страданий!
– тараторит дамочка, перелистывая иллюстрированный журнал и разглядывая снимки мрачные виды опустошенных местностей.
– Адольф, зачем пишут о таких ужасах? Грязь, вши, тяжелые работы!.. Как вы ни храбры, а, наверно, вы несчастны!..
Вольпат, к которому она обращается, краснеет. Ему стыдно перенесенных и еще предстоящих бедствий. Он опускает голову и, может быть не отдавая себе отчета во всем значении своей лжи, отвечает:
– Нет, мы не так уж несчастны... Что вы, все это не так страшно!
Дама соглашается:
– Да, я знаю, ведь у вас есть и радости! Например, атака! Ах, это, должно быть, великолепно! Правда? Все эти войска, которые идут в бой, как на праздник! И рожок играет: "Там, наверху, можно выпить!" - и солдатиков уже нельзя удержать, и они кричат: "Да здравствует Франция!" - и умирают с улыбкой на устах... Ах, мы не удостоились такой чести, как вы: мой муж служит в префектуре; сейчас он в отпуску; у него ревматизм.
– Я очень хотел бы быть солдатом, - говорит супруг, - но мне не везет: начальник нашей канцелярии не может без меня обойтись.
Посетители входят и выходят, сталкиваются, любезно уступают дорогу. Гарсоны снуют, разнося хрупкие сверкающие стаканы и рюмки, зеленые, красные и ярко-желтые с белым ободком. Скрип шагов по паркету, усыпанному песком, сливается с восклицаниями стоящих или сидящих завсегдатаев, с гулким звоном стаканов и стуком домино на мраморных столиках... В глубине щелкают шары из слоновой кости, и приятели, обступив биллиард, отпускают обычные шуточки.
– Каждому свое, милейший, - говорит прямо в лицо Тирету, за другим концом стола, румяный, холеный здоровяк.
– Вы герои. А мы работаем ради экономического процветания страны. Это такая же борьба, как и ваша. Я приношу пользу, не скажу, что больше вас, но, во всяком случае, не меньше!
Я смотрю на Тирета, нашего балагура и остряка.
В дыму сигар видны его выпученные глаза; сквозь гул голосов чуть слышно, как он смиренно, устало отвечает:
– Да, правда... Каждому свое!
Мы потихоньку уходим.
* * *
Выйдя из "Кафе промышленности и цветов", мы молчим. Мы как будто разучились говорить. От недовольства мои товарищи морщатся и дурнеют. Теперь они, кажется, чувствуют, что при этих важных обстоятельствах не выполнили своего долга.
– Наговорили нам с три короба эти рогачи!
– ворчит Тирет; его злоба прорывается и растет.
– Надо было сегодня нахлестаться, - грубо отвечает Паради.
Мы идем дальше, не проронив ни слова. Через некоторое время Тирет продолжает: