Огонь в колыбели
Шрифт:
Выкрики старика долетали уже не так отчетливо, наверное, отошел дальше от окна. Но еще можно было разобрать, как он клеймит ученых — от них все беды! Громкие выпады против науки все чаще прерывались полусонным бормотанием. Потом звякнула кружка о ведро, стоявшее на скамейке, — после приступа красноречия деду захотелось пить. Скрипнула дверь, послышались тяжелые шаги: старик побрел в свою комнату. Щелкнул замок. Марта осторожно убрала руку с плеча Рэма.
— Он всегда был такой? — шепотом спросил Рэм, чтобы не молчать.
— Еще хуже. Сейчас постарел, хоть рукам воли не дает, знает, что теперь-то со мной не справится. А раньше… всем доставалось. Поэтому и мама бросила его. Не выдержала…
— А ты?
— А что я? Куда мне было деваться? Сестры разъехались, с мужниной родней не сошлась… Надо ж было где-то жить. А тут все-таки дом, хозяйство.
Она оглянулась на темное окно.
— Ночь уже…
— Я пойду, Марта. Добрых снов…
— Не уходи, — голос Марты дрогнул. — Мне страшно…
Легкие пальцы коснулись щеки Рэма. Он порывисто обнял ее и спрятал лицо в темных волосах.
Будто большая ночная птица раскинула сильные крылья и вылетела в раскрытое окно, унося с собою все печали. И сразу стало легче Дышать. Со двора потекла в комнату ночная прохлада и аромат маттиолы. Марта прерывисто вздохнула и тряхнула головой, отгоняя последние призраки. Волосы ее пахли дождей, позабытым вольным ливнем.
— Что ты несешь? При чем тут война? На войне убивают. А я не собираюсь никого убивать. Я и оружия-то в руках сроду не держала.
— Оружие разное бывает. Твое — равнодушие. Оно тоже убивает. Равнодушие к чужой боли, чужому горю, нетерпимость ко всему, что не укладывается в твои представления о жизни, к тому, кто чужой, не такой, как ты и твой отец… Лина чужая, потому что не такая. — Рэм старался говорить ровно, спокойно, словно объясняя очевидное. — Ты уничтожаешь не только Лину. Ты убиваешь и будущих ее детей. Ведь девочка, если мы выживем в этом аду, вырастет и сможет родить детей. Что если им предстоит заселять нашу землю снова?…
— А где ж ты, миленький, собираешься искать ей жениха? — Глаза Марты сделались колючими. — Небось, сам ждешь-не дождешься, пока она подрастет? Рыцарь-избавитель… Ну да, девочки быстро растут, я это знаю. Еще год-другой, и тогда… Ты просто меня не любишь! — она снова сорвалась на крик.
— Неправда, Марта. Мне больше некого любить в этом сожженном мире. Именно потому я хотел уберечь себя от страшной ошибки, ведь ты…
— Ошибка — это оставить ее здесь! Пусть убирается вон! Немедленно!
— Пока я здесь, ты не посмеешь.
— Пока ты здесь? — с нажимом сказала Марта. — Пока ты здесь? А куда же ты денешься?
За что, ну за что же?
За что они меня невзлюбили?
За что ненавидят?
Когда же это началось? Когда я рассказала Марте, почему оказалась недалеко от их дома? Она тогда поглядела на меня, как на ненормальную: «Лилии? Какие лилии? Там давно одна тина да жабы квакают». Наверное, девчонки меня и вправду разыграли, а я, как маленькая, побежала в лес искать это озерцо… Я никогда не видела водяных лилий… Даже тете ничего не сказала — убежала. Мама расстраивалась, что я такая доверчивая. Она мне говорила: «Учись отличать ложь от правды, добро от зла, доченька, ты уже большая». Теперь никто не скажет мне: доченька. Рэм однажды так сказал — и все. Не хочет сердить Марту. А Марта меня даже по имени не называет, будто его у меня и нет… Она к собаке и то добрее.
Я их боюсь. У меня руки и ноги деревянными становятся, когда Марта на меня смотрит. Глаза у нее такие недобрые. Что ж она меня сперва по головке-то гладила? Зачем? А старик меня просто обходит, как пустое место. Чужая… Всем я тут чужая. Так Марта сказала.
Зачем только они нашли меня!.. Я их не просила… Да я и не помню даже, как к ним попала!
В селе все дома сделались одинаково черные, без окон, без дверей. Я не смогла узнать наш дом. Только об одном и думала — добраться до города. Там мама… И я шла, шла… Пока не упала. А потом я была уже тут, у них.
Они так на меня смотрят, будто это я во всем виновата. Я чувствую их злость. Она меня давит и душит… хуже, чем красный туман. Рэм говорил яд, химическое оружие. А мне иногда кажется, что это их ненависть такая черная и скользкая, как черная смола. Это она взорвалась и все вокруг уничтожила… Может, потому их и не задело?
Никого, никого они не любят. Не зря же поселились подальше от всех. Только для себя стараются, только чтоб им было хорошо. Марта хитрая. Она вроде жалуется на отца, а вроде и хвалится им: вот он у меня какой, никому спуску не даст! А Рэм… Он добрый, он заступался за меня, я слышала. Только они все равно по-своему сделают. Они уговорят его, а не уговорят, так заставят. Марта сумеет. Она красивая. Я же видела, как он смотрит на нее…
Что ж делать? Что мне теперь делать? Просить, плакать, не выгоняйте меня, оставьте, я для вас все сделаю? Не оставят. А мама говорила: «Никогда не унижай других и сама не унижайся». Нет, не буду я унижаться. Не стану их просить. И ждать не стану, пока в спину вытолкают. Я сама уйду. Главное — идти и не оглядываться. А то станет страшно: позади все зеленое, а впереди — черное…
Я пойду в город. Я должна дойти! Я уже поправилась, я теперь смогу… А если и вправду там есть кто живой? Что, если и мама жива? Я найду ее. Я буду идти, пока не встречу людей…
Почему они не могут мне простить, что я живая? Что по их земле хожу, хлеб их ем? Черная смола убивает быстро, а они… Если во всем мире сейчас только они остались… Как мне тогда жить? Лучше уйти от них навсегда… в черную пустыню…
За что, ну за что?
Вот и граница. Теперь надо ступить на черную смолу и идти, идти, идти… Только бы не оглянуться! Не оглянуться!
Хорошо, что они не видят, как я плачу…
Скрипнули двери — на пороге стоял старик.