Огонь в колыбели
Шрифт:
— Да хватит вам ругаться, — сказал чуть, ли не добродушно. — Нет ее уже. Было бы о чем говорить.
— Как — нет? — вздрогнул Рэм.
— А так, нет — и все. Вы тут такой шум подняли — мертвый проснется. Она слушала, слушала — да и ушла. Видно, сама поняла…
— Ушла… — с облегчением выдохнула Марта.
— И что ты думаешь, такая упрямая, слова даже не сказала. Зыркнула на меня волчонком, подхватилась и побежала. Ну, оно и лучше. — Старик уставился холодными водянистыми глазами на Рэма: — Ты, парень, не вздумай догонять. Тут ей все одно не жить, пока я в доме хозяин. В случае чего, у меня и винтовка есть. Охотничья. Старенькая, но в порядке. Так что не горячись. У тебя ж голова на плечах варит, я понял. Мы с тобой поладим. Ты и сообразительный, и руки откуда надо растут, —
— Спасибо за честь. Только не по мне она, — Рэм изо всех сил дернул дверь, которую старик предусмотрительно запер на крючок. Петля вылетела, и дверь распахнулась.
— Ты чего? Ты куда? — взвилась Марта. — Неужто за этой девчонкой побежишь? Безумный, ты ж пропадешь!
— Я тут пропадаю. Каждый день, каждую минуту!
Марта беспомощно оглянулась, ища поддержки, но старик куда-то исчез.
— Не пущу! — заголосила, вцепившись в руки Рэма.
В ответ он засмеялся тихим, странным смехом. Марта залилась краюшкой и отпустила его.
— Ты еще и смеешься надо мною? Ну так иди, держать не буду. Сам назад прибежишь, проситься станешь, чтоб пустили! — с яростью крикнула она, повернулась на каблуках и хлопнула за собой дверью.
Когда она снова выскочила на крыльцо, Рэм был уже за пределами зеленого островка. Сквозь слезы Марта видела, как он догнал девочку, положил руку ей на плечо, наклонился, что-то говоря, — и дальше они пошли вместе.
Марта побежала за ними. Она не знала, как вернуть его, просто бежала, бежала… Почти возле самой границы споткнулась о толстый корень и упала. Вытирая грязной ладонью слезы, заливавшие лицо, медленно поднялась с земли. Взгляд ее скользнул по черной пленке. Она присмотрелась повнимательнее — и не поверила глазам: в смоле появились просветы, граница черноты отодвинулась на пядь, это было хорошо видно по серой полоске песчаного грунта меж пленкой и зеленой травой. Сомнений не было: утренний дождь размыл пленку там, где она была потоньше. Но Марта даже не обрадовалась своему открытию. Машинально отряхивая пыль, она смотрела вослед двум удаляющимся фигурам. Красное платьишко Лины, белая рубаха Рэма еще долго виднелись на черном фоне. Прибежал запыхавшийся отец с ненужной винтовкой в руках….
Снова посыпался дождь.
Лев Вершинин
Перекресток
Плотный ветер насквозь проглаживал бетонную полосу бульвара, спотыкаясь на перекрестках: там он схлестывался крест-накрест с таким же прямым и плотным ветром. Домингес мельком подумал, что сверху все это выглядит, должно быть, внушительно: перекрестья бульваров напоминают решетки, в ячейки которых вкраплены сероватые глыбы многоэтажек.
В ногах у ветра шаркали по плитам обрывки газет… На перекрестках, под самыми сапогами очередного Президента, они шелушились, мертвой чешуей в перехлесте ветров, опадали и снова суетливо скреблись по бетону… или сворачивали на другой бульвар, устремляясь к следующему монументу. Направление в первый сектор — самое настоящее, с печатью и четырьмя подписями, правда, для этого пришлось выйти из подполья на свет и пойти в бюро распределения с фальшивыми документами. Старый Хон выполнил их на совесть, но все же они были фальшивыми — и лысый в отделе регистрации вполне мог бы посмотреть сквозь очки и не полениться запросить Картотеку, и тогда Домингесу пришлось бы укусить воротник, потому что Картотека в две секунды сообщила бы лысому, что Домингес — никакой не Домингес. А в общем, это не имело уже ровно никакого значения, поскольку документы Хона, как всегда, не подвели.
На этом перекрестке Президент был при трости, и означало это, что все идет хорошо. В седьмом, шестом и даже в пятом секторах Президент обязательно держал на руках ребенка, ребятишки были самые разные, от года до шестнадцати — в последнем случае Президент трепал их по щечкам, а то и стоял вполуобнимку, но последнее дитя имело место пять, если не шесть перекрестков назад. Третий и второй секторы являли Президента с разной живностью, как правило, это была мелочь, хотя пару
Живность на пьедесталах у ног Президента означала многое: недели три назад Такэда добрался до этого места, не до этого конкретно, он шел по другому бульвару, — но Чанг рассказывал, что там Президент сидел на верблюде. Никто не понимал, откуда и почему верблюд, но уточнять было не у кого: Такэда остался там, и оба Нуньеса, Флавио и Алехандро тоже остались там…
Президент был величав, как везде, но он был сам по себе! — а из этого следовало, что начался первый сектор, а значит — уже можно надеяться дойти и до Площади. Собственно, Площадь была не так уж далеко: шпиль Президентского Дворца с пляшущим трехполосым — Согласие! Вера! Труд! — флагом виден был как на ладони, но вот то, что под шпилем, — это все еще было далеко. Когда Домингес был почти вдвое моложе, он бегал на Площадь покупать цветы: на всех девчонок не хватало стипендии, а на Площади, которая тогда была совсем не такой, как теперь, цветы у торговок были дешевле, чем на окраинах. Эти старые крикливые торговки были достопримечательностью города; им не было никакого смысла дорожиться, потому что туристы покупали не торгуясь, а длинноволосые парни с окраин напоминали грудастым теткам собственных внуков. Получалось, что туристы, покупая знаменитые сиреневые каллы, платили вроде бы и за местных мальчишек, которым вечно не хватало монет. Не могли же туристы уехать отсюда без сиреневых калл… Их жены не поверили бы, что они были здесь, вернись они без цветов. Даже президент — не тот, что на пьедесталах, а просто президент, который был когда-то раньше, — ежедневно покупал букет, когда по утрам ехал во дворец, который тоже еще не был Дворцом.
Домингес помнит того президента. У него было скучное круглое лицо, припухшие глаза… Его портретов никто не запрещал, но как-то само собой получилось так, что портреты исчезли, и парни моложе тех, с кем Домингес бегал за цветами, уже не помнили, каким был тот, прежний, президент, хотя часто спорили о нем и вспоминали, как было тогда… А что, спрашивается, они помнили из «тогда»?!
Площадь распахнулась внезапно: Домингесу брызнуло в глаза открытым пространством. Пустота была так громадна, что ноги подкосились, — не верилось, что бульвары наконец кончились. Площадь подавляла: она была безгранична. Расплесканные потоки ветров зарождались на ней, завинчивались в тугие жгуты и плавно разворачивались вдоль бетонных полос бульваров. И Домингес увидел Памятник.
Этот Президент был непривычен, во всяком случае, что-то не давало взгляду безучастно скользнуть по темной, с палевым отливом бронзе. Может быть, это что-то было в позе: непривычно запрокинутая голова, почтительно вытянутые руки, а возможно, мешало то, что этот Президент был совсем одиноким, даже без трости, но скорее всего причина заключалась в том, что этот Президент был Президентом, Который Стоит Перед Дворцом. Под его сапогами не было никакого пьедестала, а за его спиной уже не было монумента — там был только бетон, но не такой, как пупырчатые шкуры многоэтажек, и, конечно, совсем не похожий на выутюженную гладь бульваров. Ячеистые блоки топорщились короткими пирамидами и из скошенных книзу щелей торчали пулеметы, управляемые электроникой.
Домингес вспомнил инструкцию, вернее, первый пункт инструкции, потому что она, собственно, и состояла из одного пункта: каждый, — гласил этот пункт, кто, находясь на Площади, оказывается вне одной из двух Зон Дозволенного Передвижения, рассматривается как враг социальной стабильности и подлежит немедленному применению мер радикального надзора. Впрочем, надо полагать, Президент не очень верил в электронику, если вдоль двух широких полос крашеного бетона — синей и красной — плотными цепочками стояли гвардейцы. Их было довольно много, но Домингеса пугало не это — кто-кто, а он давно уже не боялся гвардейцев, зато он, в отличие от Президента, был электронщиком и потому всерьез опасался оказаться вне одной из Зон, поскольку «немедленные меры радикального надзора» — это не шутки, а позволить пирамидкам осуществить указанные меры означало бы абсолютно бесхозяйственно распорядиться тем, что Домингес все-таки оказался на Площади!