Огонь войны (Повести)
Шрифт:
Наступила передышка. Каджар, пригнувшись, побежал на левый фланг.
— Ну, как тут, что? — спросил он, не сразу разглядев раненых.
— Трое убитых, — ответил Никодим Арсентьевич, — да вот восьмерых тяжело…
Убитые лежали рядышком в стороне, прикрытые рваными шинелями. Раненые крепились, как могли.
Один, бледный, с впалыми щеками, заросшими седоватой щетиной,
— Он ее, гад, наверное, подержал малось… когда кольцо сдернул… вот и… едва долетела..
Видимо, ему совсем стало невмоготу, он закрыл глаза, скрипнул зубами и уже простонал, а не сказал:
— Худо мне, братцы… Не пожалейте патрона…
— И меня… ребята, — прохрипел второй, раненый в грудь. — Я сам… Только винтовку давайте… Не могу.
Каджар обвел долгим взглядом столпившихся вокруг бойцов, и они опустили глаза.
— Сколько у нас патронов?
Пересчитали, оказалось — восемьдесят два.
— Прости, браток, — хрипло застыдился раненый в грудь. — Потерплю как-нибудь… Пусть одной пулей больше будет…
— И меня тоже… простите, — со стоном выговорил тот, что завел разговор о смерти.
Каджар поднялся, выпрямился, сказал тихо:
— Эти пули не пропадут даром, товарищи.
И столько в этих словах было душевной боли, искренности, внутренней убежденности, что Никодим Арсентьевич весь потянулся к нему, как извечно тянутся слабые к сильным.
Каджар говорил, что наши уже рвутся к Берлину. И кто знает, если бы не владел Никодимом Арсентьевичем страх все эти годы, может, он давно бы выбрался из плена, и был сейчас среди тех, кто идет на фашистскую столицу…
— Поесть бы чего, братцы, — мечтательно сказал кто-то рядом. — А то как в присказке — кишка кишке кукиш кажет.
Вокруг засмеялись. Медлительный басок отозвался:
— Зря волнуешься. Твоим кишкам этим делом долго еще заниматься придется.
Никодим Арсентьевич вспомнил, что в полотенце у него, обмотанном вокруг пояса, зашиты кусочки сахара, те самые, которые пожалел он Супрунову.
— Хлеба нет, — суетливо задирая рубаху и отыскивая концы полотенца, сказал Никодим Арсентьевич, — а вот сахару… немного, правда… сейчас я… Вот, берите, ребята, ешьте, — торопливо говорил Никодим Арсентьевич, раскладывая на грязном полотенце свое богатство. — Ешьте, я сладкого не люблю…
Над головами пропела и разорвалась в лесу мина.
— Миномет установили! — закричал Кемал.
— К бою! — скомандовал Каджар и побежал на свое место. — У кого оружия нет, бери колья!
Вторая мина упала совсем близко, осыпала притаившихся беглецов щепой и землей.
— Эх, была не была! Вперед, ребята! Круши их! Ур-ра-а!
— …а-а-а! — нестройно подхватили остальные и побежали за ним, стреляя на ходу, размахивая палками.
Никодим Арсентьевич бежал между деревьями и все никак не мог разглядеть впереди немцев. И вдруг увидел одного совсем рядом, в двух шагах. Он целился из винтовки куда-то в сторону. У него было красное мясистое лицо, белесые брови и глаза, — когда он обернулся, — голубые, еще не наполненные ужасом, просто сосредоточенные глаза. Ничего особенного в облике этого немца не было, но вызвал он у Никодима Арсентьевича такую злобу, такую ненависть, что он даже застонал, кидаясь вперед и обрушивая на мясистое лицо страшный удар. Нагибаясь за винтовкой, он увидел Кемала, который прислонился к дереву и целился куда-то. «Ага, — торжествующе подумал Никодим Арсентьевич, — теперь и у меня есть оружие».
И в это время что-то случилось.
Он видел винтовку, к которой тянулся рукой, знал, что Кемал еще не выстрелил, а только целится, что надо обязательно бежать вперед, идти на прорыв, иначе все они здесь погибнут… Но словно кипяток плеснули на голову. Он хотел выпрямиться, стараясь понять, что же все-таки произошло, стал падать навзничь и увидел красное, разгорающееся, как огонь, небо. «Ага, — с облегчением успел подумать он, — продержались-таки до заката».