Огонь
Шрифт:
Павел посмотрел на часы: перевалило за четыре, – значит, скоро начнёт темнеть. Его беспокоила гостиница, и вообще это было не очень умно – выезжать на ночь глядя. Но срочное дело подгоняло, а с утра пришлось быть на похоронах, и Павел не простил бы себе, если бы не проводил друга в последний путь.
Срочное дело было следующее. Задувалась крупная домна. Мало сказать крупная – по тем временам крупнейшая в мире, сверхмощная доменная печь. Заметка об этом случайно попалась Павлу на глаза – короткая информация ТАСС в пять строк.
Внимание его остановило не то, что домна крупнейшая в мире. Их у нас строится много, и все крупнейшие,
Павел знал Косолучье, как свои пять пальцев. Там он мальчишкой жил, остались друзья, там даже случилась его первая любовь.
Неприметный был посёлок, пустяковый – и вдруг «крупнейшая в мире»… В мире – это всё-таки значит: на всём земном шаре!
Тот период жизни был не такой уж долгий: примерно от его десяти до шестнадцати лет. Отца перевели на Урал. От Косолучья в памяти остались равнины, лыжи, коньки да первый в жизни велосипед. Открытое всем ветрам и хлябям неуютное поселение да над грязной речкой, лишённой рыбы, дряхлый металлургический завод, истоки зарождения которого уходили в петровские времена.
Осталась в памяти драка. Жуткая, безобразная драка, как говорится, на почве ревности – из-за той девочки. Не до первой крови, а до полного изнеможения сил. С Федькой… Как же его фамилия? Простая, невыразительная такая фамилия, чуть ли не Иванов. Пожалуй, что так и есть. Иванов… Дураки были оба, а ведь здоровые уже были лбы.
Сейчас у Павла получилось «окно». Типография безбожно задержала гранки его последнего романа. Новую законченную повесть пока только читали члены редколлегии уважаемого журнала, с уважаемыми карандашами в руках. Написанный для газеты рассказ лежал пока «под вопросом». Уныло справляясь о его судьбе, Павел увидел эту самую тассовскую заметку в пять строк. Похвастался, что сам из Косолучья. Дальше было просто. Он подумал: «А почему не съездить на день-два? Время как раз есть».
Будущий очерк (всё с натуры: как задували домну, как дали первый металл) под далеко не оригинальным названием «Рождение гиганта» (условно, только условно!) был тут же вставлен в план, а Павел пошёл оформлять командировку.
Здесь время сказать, что о домнах он имел понятие весьма скромное. Чтобы не сказать никакое. Впрочем, для того, чтобы написать очерк с натуры, это не могло иметь решающего значения, и он храбро взялся.
Конечно, Павел знал о домнах то, что знают все добрые люди: «Встав на предпраздничную вахту, металлурги…» Подобно другим зрителям в кинотеатре скучал, глядя ту часть журнала «Новости дня», где льётся металл, бушует пламя, сыплются искры и мужественные металлурги в рыбацких шляпах непременно шуруют длинными кочергами в огне.
Но в конце концов невозможно нынче человеку знать устройство и технологию всего на свете. Телевизор у каждого в комнате куда ближе, чем домна, а многие ли в нём понимают? Ознакомиться с домной Павел решил на месте, впрочем, ведь и не в устройстве дело: для очерка важнее всего люди. В людях Павел более или менее мог разбираться, по крайней мере иногда в это сам верил. Одним правил при этом было: не спешить выносить суждение. Он не любил сам много говорить – любил больше слушать. Не любил, когда предлагали поверить на слово, – предпочитал увидеть дело. Древние, как мир, простые правила эти, как ни странно, не так уж популярны среди людей. На словах – о, да! Но на деле… Многие коллеги Павла недоумевали,
Дату и час пуска этой сверхмощной домны так и не удалось выяснить. Сколько ни звонил на завод, оттуда отвечали: «Да вот сейчас… Сейчас уже не сегодня-завтра. Вот-вот!» И Павел тревожился, как бы не опоздать. Вот почему он выехал на ночь глядя, да и на похоронах всё возвращался мыслью к этой домне.
Похороны должны были кончиться рано. Назначили на девять утра, но пока прощались, собирались, задержки разные – автобусы выехали только в половине одиннадцатого. Ехали по городу, одолевая заторы, задерживаясь перед светофорами, приехали куда-то на другой конец города.
Если бы спросили Павла, где он находится, он бы не смог сориентироваться, он никогда прежде об этом кладбище не слышал. Но кладбище было настоящее: мощная стена, широкие ворота, неизбежный магазинчик похоронных принадлежностей, мастерская по сооружению памятников, контора, облепленная прейскурантами различных кладбищенских услуг, старушки, бойко торгующие цветами.
Павел нёс один из венков. Он неблагоразумно оставил в редакции перчатки, руки его искололись и закоченели. Мёрзли ноги в лёгких ботинках, и все вокруг пританцовывали, стучали ногой о ногу.
Напарник Павла по венку, совершенно незнакомый мужчина, пошёл в контору узнавать, а Павел, нахохлившись, грел руки в карманах и подпирал венок плечом, благо тот был предусмотрительно сделан на тонких палках-ножках. Редактор литературного отдела, который нёс впереди процессии Димкин портрет, тоже замёрз. Он поставил портрет в снег, прислонив к стене.
Так все и ждали: Димка, оптимистично глядя вдаль; провожающие друзья, колотя ногой о ногу; тихо плачущие мать и сестра, специально приехавшие на похороны из деревни… Прибежал напарник, сообщил, что могила в таком-то квадрате; все поспешно построились и двинулись. Тяжёлый цинковый ящик понесли на плечах восемь человек.
Возле ямы сняли ящик с плеч, поставили, начали говорить речи.
Все стояли закоченевшие, с посинелыми лицами, ждали. Не вынося больше неподвижности, Павел выбрался на аллею, прошёлся по ней немного, миновал десятка два памятников – и ноги его приросли к земле: на чёрной гранитной полированной глыбе были золотом написаны полностью его фамилия, имя и отчество.
В первый миг Павел ничегошеньки не понял, только почувствовал себя до идиотизма странно. Приблизился и вчитался: его фамилия, имя, отчество, но другой год рождения… и смерти. Это был другой человек, тёзка, он родился лет за десять до Павла и умер в прошлом году. «От безутешной жены и детей». Павел постоял, потом медленно вернулся. В сущности, обычная, нормальная вещь, но ощущение такое, будто свой собственный памятник посмотрел.
Прибежали трое могильщиков, потные, запыхавшиеся. Подняли ящик на пасы. Заголосили мать и сестра. Ящик провалился, гулко стукнув о дно ямы, все бросились швырять комья мёрзлой земли, которые забарабанили, словно сыпали из мешка картошку.
С кладбища не шли – бежали, все до последнего закоченевшие, не могли отогреться в автобусе, а, приехав в редакцию, где в задней комнате были накрыты столы – поминки в складчину, – жадно накинулись на водку, чтоб согреться, и только потом начались положенные: «Эх, Дима, Дима…», «Вот так, был Дима – и нету…»