Огонь
Шрифт:
– Нельзя, – сказала официантка, начиная нервничать. – Кофейники в номера нельзя.
– Я оставлю залог.
– Нельзя все равно. Хотите кофе – садитесь за столик, вас обслужат в порядке очереди.
Павел посмотрел на битком набитый зал, плюнул с досады и долго путался между столиками, пока не нашёл заведующего. Тот, этакий видный, солидный джентльмен, охотно разъяснил, что кофейников мало, в номера нельзя, это снижает оборачиваемость кофейников.
– Вот если вы принесёте свою посуду, я дам указание отпустить, – смилостивился он и стал смотреть по сторонам, как человек, которого отвлекли по пустякам.
Павел поехал
«Отлично!» – сказал себе Павел и снова поехал в лифте. Внизу он отыскал заведующего, тот распорядился отпустить ему кофе, Павел постоял в очереди в кассу вместе с официантками, которые над ним похихикали, отшучиваясь, сдал в окно свой чек и подождал, пока кофе сварят. «Поменьше и покрепче, двойной, тройной!» – просил он, и всё же сварили много и жидко. Торжествуя, повёз чайник наверх.
Он залпом выпил сразу полстакана кофе, и ему захотелось немедленно написать статью под рубрикой «Как вас обслуживают?», а в ней примерно такие слова:
«Люди, измученные ожиданием, не орите на официантов: те не виноваты. Это всё система гипертрофированной ответственности. Приняв ваш заказ, официант сам делает заказы, стоит в очереди в кассу, в буфет, на кухню – удивительно, как они ухитряются вообще нас обслуживать».
Что-то очень знакомое почудилось ему в собственных словах. Не то сам писал, не то читал. Димкин стиль! Остро, наступательно, проблемно – по воробьям! Да, Димка писал о том, как плохо обслуживают в молодёжном кафе, о безобразных затягиваниях сроков пошивочным ателье, поднимал дискуссии о проблемах свободного времени, восторженно сообщал о хорошем водителе троллейбуса, который рассказывает в микрофон о достопримечательностях города, с такой же лёгкостью брался за беды совхозного планирования и новшества в системе комсомольской политучёбы.
Павел заходил по комнате, как по клетке. Прижался лбом к стеклу и посмотрел в поле, ровное, гладкое, холодно белеющее под луной.
«От безутешной жены и детей»…– машинально подумал Павел. – Он родился на десять лет раньше меня, умер в прошлом году. Вот странно, если бы мы были похожи. Он был таким, как я, потом ещё прожил десять лет… Тьфу, бред, а если он просто попал в автомобильную катастрофу? Нестарый человек, а… Закончил всё».
Он присел за стол, отхлебнул остывшего кофе, потёр глаза руками, подпёр голову и задумался. Зачем распускать мысли? Есть конкретная, большая задача: домна. Сосредоточиться на этом, сосредоточиться и думать о домне.
Но сосредоточиться ему помешали.
Дверь без стука отворилась, и вошёл Дима Образцов, уставший, растрёпанный, с красными от бессонницы глазами.
– Ты тоже сидишь? – сказал он. – Мне не спится: угловой номер, два окна, несёт, как из трубы, и холод собачий.
– Сделай, как я, – посоветовал Павел. – Задёрни занавес и подоткни поверх батареи, тогда тепло идёт внутрь.
– Это всё неважно, – сказал Димка. – Дело не в том. Понимаешь, они все говорят…
– Кто?
– Вещи.
– Какие вещи? Что ты бормочешь?
– Понимаешь, я гашу свет, ложусь, и они начинают разговаривать. Все: мой костюм, пуговицы, бритва, тумбочка, телефон…
– О
– О многом. О какой-то шахте, где что-то утеряно, о погасших на аэродроме огнях. Очень интересно: обвиняют меня, будто я сам погасил. Хочешь, проверь. Погаси свет.
Павел послушно выключил лампу, но, странно, в номере не стало темнее.
– А вот! – воскликнул Димка, протягивая палец. – Слышишь?
Телефон взорвался отчаянным, невероятным звоном. Павлу захотелось зажать уши, так нестерпим был этот звон. С большим усилием он открыл глаза, понял, что задремал за столом, но телефон действительно звонил. Павел схватил трубку. Сначала не понял. Ему показалось, что говорят нечто жуткое.
– Диспетчерская? – допытывался голос.
– Нет, вы ошиблись, – сказал Павел и положил трубку.
Глава 2
Пятнадцать лет тому назад между Косолучьем и городом ползал по одноколейному пути трамвайчик № 3 – «тройка». Старые, дребезжащие вагончики бежали от разъезда к разъезду чуть ли не час в один конец, особенно зимой, потому что линия шла полем и её на каждом шагу заносило. Неожиданности начались для Павла с остановки: «тройка» сохранилась точнёхонько такой, как была. Ещё в гостинице он узнал, что в Косолучье можно ехать и автобусом, быстрее, но он пошёл на трамвай.
Было утро, по городу бежали люди на работу, на остановках стояла чёрная толпа. Когда подползла дребезжащая, помятая и облупленная «тройка» с прицепом, толпа осадила её так, что, казалось, сейчас или с рельсов снесут, или опрокинут. Павел хотел назад из толпы выбраться, не тут-то было. Его буквально внесли в узкую дверь. Работая локтями и изгибаясь, он пробился в угол площадки, его припрессовали к стене.
И едва завибрировал под ногами пол, затряслись стёкла, а кондукторша закричала, чтоб проходили вперёд, на Павла вдруг дохнуло запахами юности, и словно враз открылись какие-то шлюзы памяти, одно за другим стало вспоминаться: и как этим трамвайчиком на ёлку в город ездили, и как с уроков «пасовали», и опять же таки на трамвайчик и в кино. Всплыли лица друзей, разговоры, проблемы, страсти!…
Едущие в трамвае разговаривали, многие знали друг друга, здоровались через весь вагон. Утренний трамвай – явление особое. На остановках его осаждали новые толпы, и никто не сходил, а все только втискивались, втискивались, прямо колдовство какое-то: кажется, уж лезвие ножа не просунуть, а снаружи стучат по стенкам: «Уплотнитесь маненько!» Еще пять душ вошло, веселеют, здороваются, подключаются к беседе о нарядах, прогрессивках, простоях… Трамвайчик крякает, тужится, бежит. Потом уплотнение кончилось: колея пошла по голой снежной равнине; по крыше барабанил, гудя, ветер. На редких разъездах трамвай подолгу замирал, поджидая встречного, и тогда особенно слышен был ветер и особенно громко звучал говор.
Да, да, конечно, звали его Федей Ивановым, того паренька, с которым они так влюбились в Женьку и потом дрались. Павел ярко увидел этого Федю, как и других, словно вчера с ними расстался. От воспоминаний ему стало тепло и загудело внутри что-то протяжно… Он прикрыл веки, чтоб лучше видеть.
ФЕДЯ ИВАНОВ добродушный был, спокойный, увалень такой, а здоров и силен, ну, медведь, как схватил тогда в драке – кости трещали. Только не умел он сознавать свою силу, точнее, не научился её применять во зло.