Огонёк
Шрифт:
Я вытянула шею, поднялась на цыпочки и заглянула.
Ах!
Моя картина!
Мне хотелось вырвать ее у него из рук, бросить на пол и сесть на нее как в лодку… Но взглянула на лицо Мартынова и замерла.
— Вы должны учиться… Бесспорно, учиться… серьезно, много… У вас талант большой, бесспорный. Слышите, Камская, талант! Я не должен был бы говорить вам этого и боюсь, что вы такая непоседа, такой живчик.
— Огонек… — подсказал кто-то из окружившей нас вмиг группы девочек.
— Ну да, Огонек, — улыбнулся старый художник, — и наверное, по
Он говорил серьезно, отрывисто, даже резко. А я стояла как дурочка, с широко раскрытым ртом, и сияла, как луна. Воображаю, что за умное лицо у меня было в ту минуту! Наверное, в нем уже не оставалось и тени трагического! И на Марию Антуанетту я походила, должно быть, как червяк на звезду.
Решено! Я сделаюсь художницей, если Золотая ничего не будет иметь против. А мечту о медицине пока спрячу в карман.
На уроке истории сразу два происшествия. Преподаватель истории, прозванный Гунном за его густую, лохматую голову и скуластое лицо, вызвал меня как раз в ту минуту, когда я мысленно видела себя в залах выставки картин и упивалась относящимися к моему произведению похвалами. Я уже слышала приятный гул от множества восторженных голосов. Среди этого гула разбирала:
— Скажите пожалуйста! Камская… Талант отца! Яблоко от яблони недалеко катится… И такая молоденькая! Почти ребенок! Поразительно, восхитительно, гениально…
И вдруг:
— Госпожа Камская. Скажите мне условия Тильзитского договора!
Я поднимаюсь растеренная, улыбаюсь и с блаженными глазами и глупым лицом (могу себе представить, как я выглядела в ту минуту!) восторженно смотрю на него — и ни слова. Только улыбаюсь.
Гунн кажется очень удивленным:
— Госпожа Камская? Вы не именинница сегодня?
— Нет! Нет!
Чтобы доказать ему, что со мною ровнехонько ничего не случилось, ничего, конечно, болтаю что-то такое, чего вовсе нет в заданном уроке. Его огромная голова колышется из стороны в сторону, а на скулах загораются пятна румянца. По всему видно, что он недоволен.
— Из уважения к прежним вашим заслугам я вам ставлю «три», но… но вы должны мне дать слово, госпожа Камская, что к будущему уроку выучите Тильзитский мир, слышите ли, назубок.
— Назубок! — вырывается у меня эхом так неожиданно глупо, что со всем классом делаются конвульсии от смеха.
— Госпожа Камская? Я вас не понимаю!
Гунн смотрит вопросительно.
— О да, я буду знать, даю слово, да!
Он все еще смотрит на меня, как будто я одержимая, потом кивает головою:
— Хочу вам верить! — говорит он, потом переводит глаза на Марусю Линскую.
— Госпожа Линская, пожалуйста, вы.
Линская встает.
Господи! Что такое с нею! Сорок пар глаз устремились на первую ученицу. Что за лицо?! Красное-красное как кумач! Глаза больше, чем когда-либо, запали и горят нездоровым ярким огнем. Она хочет произнести слова и не может. Голос какой-то хриплый, чужой.
Вдруг… На глазах всего класса Линская закачалась, как тоненькая слабая березка под порывом урагана, взмахнула руками и словно подкошенная, без чувств рухнула на пол.
Ее подняли, унесли в имеющуюся при нашей гимназии перевязочную комнату. Потом отвезли Марусю домой.
Как-то сумрачно и тоскливо прошел этот день. Внезапная болезнь Линской отозвалась на нас ужасно. Все как-то притихли. Мне тоже дышалось нелегко.
Жаль бедную Линочку, как мы называем ее, и сердце что-то теснит в груди… До боли. Если бы не радостное сознание, что через месяц и три дня увижу Золотую, право, жизнь казалась бы далеко не такой прекрасной, какова она есть на самом деле.
О сколько событий, самых неожиданных, самых необычайных!.. Право, точно арабская сказка из «Тысячи и одной ночи». Действительно, презабавной проказницей бывает иногда судьба! Жили себе смирно и тихо девочки гимназистки, учились, сидели в классе, готовили уроки, «экстерки» расходились в одну сторону, мы, интернатки, — в другую, в определенное время, и вдруг! Налетел шквал, закружил ураган, разразилась гроза, разыгралась буря, и мы очутились (я говорю о нас, интернатках) в глуши Финляндии, в замке (хотя на замок-то он и не похож нисколько) Питера Ярви, отца Ирмы. А экстерок просто-напросто распустили по домам на… на неопределенное время.
Дело в том, что в гимназии появилась непрошенная, зловредная гостья — скарлатина. Линская оказалась ее первой жертвой и — увы! — не единственной. За нею заболела Вершинская, Руловина, Ремизова, Калачева, Сосновская и еще многие гимназистки из других классов. Настоящая паника охватила начальство. Надо было во что бы то ни стало прекратить источник заразы, распустить учениц по домам, а нас, живущих при гимназии, изолировать, увезти куда-нибудь подальше из города, где свирепствовала ужасная болезнь. В Петербург приехал по делу отец Ирмы и, узнав об отчаянном положении по отношению возможности заразы его дочери и ее подруг, тут же предложил Марье Александровне свой уединенный замок в его поместье под ее интернат до тех пор, пока не утихнет эпидемия скарлатины. Ах, как это было кстати! Мы буквально ошалели от восторга и чуть не задушили от радости румяную Финку, изъявляя ей нашу благодарность.
Одно меня смущает немного. Это то, что Золотая, приехав в Петербург усталая и измученная с дороги, должна будет предпринять новое, хотя и не особенно продолжительное путешествие для свидания со своим глупым Огоньком.
Мы собирались с какою-то безумною поспешностью. Ехали с нами, семью интернатками: сама Марья Александровна Рамова, Маргарита Викторовна и инспектор. Предполагалось продолжать по мере сил и возможности занятия, причем Федор Федорович Глинский (фамилия инспектора) и m-lle Боргина должны были заменить нам на время всех других учителей.