Огонёк
Шрифт:
Ирма встает в пять часов утра и ходит доить коров вместе с работницами. А в девять как ни в чем не бывало сидит за уроком.
Сегодня написала письмо Золотой. А в то время, пока наши гуляли, поймала беловолосого Кука — сына здешней скотницы — и написала с него крошечный эскиз. Думаю написать с него картину — «Кука и его салазки». Хочется зарисовать еще Ирму среди коров в хлеве, с подойником. Но увы! — для этого надо встать в пять часов, а подобный подвиг Огоньку не под силу.
У меня табличка с черточками. Это символическая табличка. Я вычеркиваю на ней дни, оставшиеся мне до разлуки с Золотой. Еще три
— Успокойтесь Ирина, — говорит она лукаво, — с ума сходят только те люди, у которых имеется кое-что тут! Чтобы было, с чего сойти, понимаете? — и стучит пальцем по собственному лбу.
— Что? Стало быть, я дурочка, что ли?
— О!
Тут она кидается мне на шею и орет на весь замок.
— Ни-ни! Вы самый чудный! Вы самый прелестныйи самый умный в логике Огонек!
— Ну где тут логика, прошу покорно!
Принцесса здесь производит фурор. То есть не она сама, а золотые волосы Принцессы. Когда мы чинно выходим парами на прогулку, как бывало и в Петербурге, все встречные, предварительно поклонившись нам (удивительно любезный и радушный народ эти финны!), смотрят широко раскрытыми глазами на Марину и начинают оживленно беседовать между собой.
— Они принимают вас за нашу, — предупредительно поясняет Ирма, — и восторгаются вами.
Что они восторгаются Мариночкой, это понятно. Она очаровательнейшая девушка в мире, но что Марина похожа на финку, это уж, ах оставьте…
Их женщины некрасивы, со светлыми, почти белыми, волосами и бесцветными по большей части глазами. А головка Принцессы — золотое руно и глаза ее серо-синие, глубокие, с огромными зрачками и темными ресницами, совсем не северные глаза.
От Золотой переслано мне письмо из Петербурга, поэтому замок дрожал от моих диких прыжков к полному удовольствию и при ближайшем участии малюток… Живчик как бешеная хохотала над нами, исполняющими танец диких апахов вокруг костров.
За это от Марьи Александровны выговор за обедом, а бабушка Ирмы смотрит на меня, как на вырвавшуюся из лечебницы психиатрическую больную. Даю себе слово впредь сдерживать себя.
Сегодня праздник.
С утра нас ожидал сюрприз. Работник Адам, пожилой светлоглазый финн, с которым Ирма обязательно за руку здоровается каждое утро (мне это безумно нравится в нашей толстухе), принес несколько пар лыж, легких, как перышки.
Принцесса, Живчик, Ирма и я привязали их на ноги к теплым сапогам и отправились в путь. Что за роскошь скользить так по сверкающим в лучах февральского солнца сугробам! Точно птица! Ирма, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, так ловко бегает, как заправский спортсмен. Она — наш профессор. Показывает нам, как надо держаться, как сохранять равновесие, спускаясь с горы. Дух захватывает, когда с головокружительной быстротою скользишь по откосу. Ирма не нахвалится на меня.
— Вы управляете лыжами как прирожденная спортсменка, — говорит она, похлопывая меня своей полной рукой, одетой в теплую рукавицу, по плечу.
Живчик тоже не отстает от меня. Только вот с Мариной не ладится что-то. Она несколько раз уже «закопала репу» и едва не разбила до крови нос.
Мы исходили все окрестности и вернулись в замок с красными, как кумач, лицами и волчьим аппетитом. Сестрички и Слепуша забросали нас вопросами по поводу нашей прогулки. Малютки же казались обиженными. У Адочки даже на глазах были слезы, а Казя, надув прелестные свои губенки, протянула:
— Когда я вырасту большою и буду матерью семейства, я никогда не стану запрещать моим детям полезные удовольствия вроде бега на коньках и на лыжах.
— Ах ты мышонок!
Я торжественно поклялась девчурке, что в следующий же праздник поведу ее на море, расчищу кусок льда от снега и буду с нею кататься на коньках до самого вечера.
— Ну, не советую, — вмешался в разговор Василий Дементьевич, — лед в марте уже ненадежен. На месте Марьи Александровны я не пустил бы вас.
— О нет, я была там нынче утром, и море еще держится крепко! — успокоила его Ирма, — и старый Адам то же говорит.
О, старый Адам! Это настоящей авторитет в глазах молоденькой Ярви!
Решено. В ближайшее воскресенье веду моих малюток на лед. Надо выбрать самые маленькие коньки из запасов Ирмы. Кажется, у нее их бесчисленное множество, так как эта молодая особа занимается спортом чуть ли не с четырех лет.
Весна. Радость. Расцвет природы. Хотя снег еще покрывает горы, но с юга уже дохнуло теплом.
Через неделю приезжает в Петербург Золотая. О! Моя радость так велика, что я боюсь не вынести ее. Я не видала ее только полгода, а мне кажется, что после нашего прощального поцелуя прошла целая вечность. Целая вечность. Но сюда, в Финляндию, она не попадет раньше, нежели не пройдет ее дебют на образцовой сцене.
— Это для того, — пишет мне мое сокровище, — чтобы без помехи отдаться радости свидания с моим Огоньком!
Да, да, пусть так, пусть так! Конечно. Во сто раз лучше увидеть ее счастливой, беззаботной, отрешившейся от всяких посторонних дел.
Сегодня я отправилась к госпоже Марии-Анне-Ярви.
— Madame, — произнесла я голосом, сладким, как леденчик, — моя мама приедет ко мне погостить дня на три. Могу ли я просить уделить ей одну из комнат замка? Госпожа Рамова послала меня просить вас об этом.
Старуха подняла очки на лоб, отложила в сторону вязанье и сказала по-немецки (она всегда изъясняется с нами на этом языке):
— В замке Ярви всегда рады гостям. Или вы не знали этого, малютка?
Почему-то эта фраза ударила мне по сердцу. И вся внешность этой седой, важной, молчаливой старухи, осужденной одиноко проводить свои последние годы, возбудила жалость во мне. Захотелось видеть ее счастливой хоть отчасти, доставить ей что-нибудь приятное. Развеять ее одиночество хотя бы на короткие минуты. Ее внучка больше занята своими коровами, лыжами и маслобойной (удивительное масло выбивают здесь работницы под наблюдением Ирмы), но только не старой бабушкой, отнюдь не ею! Я же была так счастлива сегодня, так непростительно счастлива от предстоящего мне через неделю свидания с Золотою, что хотелось излишком этого счастья поделиться с кем-нибудь.