Огонёк
Шрифт:
— Не хотите ли, госпожа Ярви, я расскажу вам о моей маме? — предложила я неожиданно, и пока старуха не успела еще прийти в себя, стремительно пододвинула к ее ногам скамеечку, и, опустившись на нее, стала говорить, говорить без умолку, без передышки!
С описания и восхваления всех внутренних и внешних качеств моей незаменимой мамули я перешла к рассказу о нашей жизни в провинции, о нашей труппе, о бабушке Лу-лу, Кнутике, дяде Вите, Заза.
И я добилась того, что эта суровая старуха слушала меня с улыбкой, а когда я уходила от нее, она погладила меня по голове и сказала:
— Должно быть, ваша мама
Вот так финал! Подобной похвалы я вовсе не ожидала!
Ушла от нее, а она неотступно стоит передо мною, суровая, важная, а когда улыбается — удивительно симпатичная старуха. Решила нарисовать ее в кресле с вязаньем, неподвижно застывшую в своем олимпийском спокойствии. Вечером, ложась спать, взялась было за эту тетрадку.
Вдруг… распахивается дверь и как пуля влетает Живчик.
— Что вы сделали, Огонек? А? Старая хозяйка от вас в восторге. Сама слышала, как говорила нашей Марье Александровне, что никогда еще ей не приходилось видеть такой приятной особы… И… ваша мама, Огонек, получит лучшую комнату в замке!
Клянусь, о комнате-то я и совсем забыла, когда принялась развлекать старуху!
Принцесса уверяет со смехом, что я, должно быть, родилась в счастливый час, так как умею обворожить всех от мала до велика. Странно! А между тем я совсем не думаю об этом.
Сейчас записываю самое важное, что случилось сегодня. Старый Адам рубил дрова и едва не отхватил во время нашей прогулки себе полпальца. По крайней мере, нижний сустав висел как на ниточке. Милой нашей Слепуше сделалось дурно при виде крови. Остальные были белы, как смерть. Пока бегали за старшими, я обмыла в чистом снегу палец Адама, предварительно сняв его верхний грязный слой, потом разорвала свой полотняный платок и туго-туго перевязала раненый палец. Когда все вернулись вместе со старшими, перевязка была окончена, и Адам улыбался. Марья Александровна, инспектор, Маргарита Викторовна хвалили меня так, точно я какая героиня! А по-моему, тут нет ничего такого. Не сделай этого я, сделали бы другие… И никакого подвига тут нет…
Я не знаю решительно, что мне делать, плакать или смеяться, горько, горько! Нет, положительно Бог наказал меня! Да будет Его воля! Но эта кара мне не под силу. Ах, как тяжело! Да, да, это мне послано в наказание, в этом я не сомневаюсь! И поделом, и поделом тебе, глупый, гадкий Огонек! Но по порядку, по порядку, госпожа Ирина Камская, пишите в строгом последовательном порядке, хотя это и не особенно-то приходится вам по вкусу, милое дитя!
А все из-за того, что я смеялась… Бессовестно, подло смеялась над другими! Но чем же я виновата, что знакомый бес неистовства опять запылал во мне. Ах, эта непростительная шалость! Стыдись, Ирина! Что скажет Золотая, когда прочтет о ней…
О, я наказана за нее превыше меры!
В замок Ярви приехали гости. Три окрестных помещицы с их дочерьми, никогда в жизни никуда не выезжавших из их лесных трущоб-усадеб. Это было презабавно, когда они все расселись вдоль стенок и, раскрыв рты, слушали мою болтовню. Все эти девицы неуклюжие, как тумбы, в кашемировых платьях, морщивших у талии, с веснушчатыми лицами, с носами, похожими на кнопки электрических звонков. А их руки в нитяных перчатках, огромные руки великанш!.. Они были великолепны!
К несчастью, госпожа Ярви была в отлучке, а Ирма дика, как волчица, и для нее сущая пытка занимать гостей.
— Милая Ира, вы такая «общественная», не поможете ли вы мне в этом деле? — медовым голосом попросила она меня. А сама спаслась в коровник. Я великодушно согласилась.
И заняла же я их!
Боже мой, чего я им не наговорила! Из них никто не читает газет, нигде не бывает, кроме церкви, и живут они, не видя свежих людей, как добровольные узницы в тюрьме, а знать все, что делается на свете, хочется и им тоже. Ну и наврала же я им на славу!
Жизнь в Питере — малина. Все ездят на моторах, даже мальчишки из мясной, и во всех скверах можно обедать даром, к Гостиному двору теперь не ходят, а летают на аэростатах, а дома как и в Нью-Йорке там строят даже в 17 и 28 этажей.
Дамы заахали, барышни завздыхали… Как жаль, что они не читают газет эту зиму! Но они живут так далеко от станции, трудна доставка, и так далее и так далее… — сокрушались они на ломанном немецком языке.
А я уже продолжала, предвкушая новую забаву.
— А видели ли вы когда-нибудь настоящую принцессу? — неожиданно огорошила я их внезапным вопросом.
— Что? Принцессу? Нет… Нет… А разве?.. и окончательно растерянные, они заморгали глазами.
— Не видели? Ну-с, в таком случае поздравляю вас! Вы ее увидите сию минуту.
И быстро сорвавшись с места, я бросилась бегом на половину нашего интерната, схватила за руку Марину, почти насильно притащила ее в приемную и поставила перед лицом гостей.
— Вот! — произнесла я голосом торжественным и почтительным в одно и то же время — ее высочество принцесса Марина, осчастливившая нас совместным с нами учением. Она воспитывается в гимназии госпожи Рамовой и мы имеем честь видеть ее в своей среде! — и я преважно отвесила перед оторопевшей Мариной поклон чуть не до земли.
Гостьи стремительно повскакивали со своих мест, на которых сидели до сих пор как приклеенные, вдоль стенок, и каждая из них, красная до предела возможного, сделала великолепный книксен.
— О, ваше высочество, принцесса! — прошептала самая молоденькая и самая неопытная из них. Потом новые книксены, еще и еще… Это было презабавно и, давясь от смеха, я предпочла убежать от них подальше и наедине сама с собой «выхохотаться» до слез.
Когда Марина пришла и узнала от меня, рыдающей от смеха, про мою выдумку, она рассердилась и прочла мне великолепную нотацию, занявшую, по крайней мере, целых двадцать три минуты. А потом случилось и это. Вошла Раиса и подала мне письмо. Уже при одном виде этого письма во мне екнуло сердце. Зачем письмо, когда Золотая уже в дороге?
Мои руки плясали, когда я вскрывала конверт. А когда прочла первую страницу, мне показалось, что потолок предполагает улечься мне на голову. Как все это ошеломило меня! Дебют мамы отложен на месяц. Золотая хотела, несмотря на это, приехать раньше, но заболела бабушка Лу-лу, приходится ухаживать за бедной одинокой старушкой… Не бросать же ее, в самом деле, на произвол судьбы одну! Теперь я увижу мою Золотую только в конце апреля. Это, должно быть, оттого, что я такая скверная. Да! Казнись, глупый Огонек! Казнись!