Ограбление казино

Хиггинс Джордж

— Он там тоже есть, — сказал Когэн. — Но не сейчас. Погоди, мы сначала Трэттмена сделаем. С ним легче будет, мы и это. Но рано или поздно — ага.

— Справишься? — спросил водитель.

— Прямо сейчас, — ответил Когэн, — наверно, нет. Не так оно пока складывается.

— Тогда кто? — спросил водитель. — Он, конечно, кое-кого знает, но ему всегда хочется знать, кого предложил человек, с которым я разговариваю.

— Есть у меня пара наколок, — сказал Когэн. — Та — про ту надо подумать, убедиться надо. Может… может, нам понадобится Митч.

— Он таким занимается? — спросил водитель.

— Давай пока думать о Трэттмене, — сказал Когэн. — А потом уже можно подумать и о том, чем занимаются ребята. Но да, Митч уже давно в теме. Один из лучших.

9

— Красота же, блядь, — сказал Расселл.

Он сидел на багажнике «ГТО», а Фрэнки прислонился к парковочному счетчику. Машина стояла перед «Курицей в коробке» на Кембридж-стрит в Бостоне.

— Мы среди ночи сваливаем, елки-палки, — говорил Расселл. — Я ему говорю: «Елки-палки, Кенни, рано или поздно мы все равно средь бела дня поедем, с тем, что у нас там будет, фиг остановишься. Так какого хуя прямо сейчас ехать, уж лучше в постельке дрыхнуть?» А он мне: «Ну, — говорит, — понимаешь, так надо. Я хочу, блин, хотя б до Джерсийской платной доехать затемно. Тут, блядь, слишком много болони слыхало, что эти блядские собаки пропадают. Увидят пару чуваков с машиной, полной собак, так, может, сообразят, тормозить начнут послушать, что мы им скажем». А в других местах фараоны ни про каких собак не слыхали, им, значит, никто ничего не говорил. «А кроме того, — говорит, — я уже так делал. Первый отрезок поездки — это, блин, что-то с чем-то. Поэтому ночью выезжаем…» Потом появляется, — продолжал Расселл. — А я, понимаешь, уснуть не могу. Он мне сказал: «Ты сядь на спину днем часиков шесть-семь, можешь ведь. У нас впереди где-то тысяча шестьсот миль. Последний раз у меня это заняло почти три дня. Поэтому совсем не повредит, если ты задрыхнешь, потом всех собак этих в машину загрузишь и прочее…» Ладно, — сказал Расселл, — пробую. Встаю. Жру. Сижу. Выпустилблядских собачек. Впустилблядских собачек. Накормил блядских собачек. Это он мне тоже сказал. «Ты их когда, — говорит, — кормишь обычно? Вечером, наверно». Я говорю, ну да, перед тем, как выйду, конину и ебаный этот их корм. Они тогда славные и покладистые. «Завтра, — говорит, — накорми их лучше в обед. Разницы не поймут. Я хочу, чтоб они хорошенько просрались перед тем, как их в машину грузить. А кроме того, давай-ка ты им дашь кой-чего, ладно?» Я думал, он про фенобарб, — сказал Расселл. — Господи, я себе столько этого фенобарба насращивал, что полгорода можно отправить в отключку и не вспотеть при этом. Но нет. Потому что, видишь, обдалбывать их надо перед самой погрузкой в машину, тогда они начнут поездку в сладком сне. Он про минеральное масло говорил. Четыре, блядь, галлона минерального масла… «Вбухай им в жратву, — советует он. — Вообще все им влей. Томатный суп есть? Возьми банок двадцать, смешай и подогрей, ага? Как для себя чтоб было». Я ему говорю: «Я его жрать не могу, там риса нет. На чайке томатный всегда с рисом давали, Кенни, — говорю. — Мне что — и рис туда класть?» Нихера он не понимает. Вообще без чувства юмора чувак, и не сидел никогда. Никакого соображалова.

— А надо бы, — заметил Фрэнки.

— Очень немного таких чуваков, — сказал Расселл, — которым оно бы не надо. «Слушай, — говорит, — давай разогрей просто и вбухай туда масла. А потом жрачку этим им залей, они все и слопают как миленькие. А то не станут. И потом, это я тебе гарантию даю, ты этих блядских зверей только выводи побыстрее, потому что из них все польется, как по маслу…» А собаки, — продолжал Расселл, — мне с ними только одно на ум пришло, когда у чуваков дизентерия в первый раз случается, понимаешь? И они не… у них раньше такого никогда не было, они не врубаются, что с ними сейчас будет. В общем, собаки — я им жратвы наложил, они там чуть друг друга не передавили, так кинулись, и я их быстренько выпустил — и скоро они уже все съежились, морды у них съежились, и они как пошли присаживаться. Сидят и сидят, господи, этот задний двор вонял аж до самого Спрингфилда, к черту, из травы пар валит, будто весь двор подпалили или что-то. Мать домой возвращается, за целый квартал на меня напустилась. «Ты откуда этих собак всех притащил? Да на них отдел здравоохранения сейчас примчится». Я говорю: «Ага, мам. Ты знаешь, что сделала? Ты меня обидела. Не надо было сюда приходить, сидела б, где сидишь». Сын единственный в тюрьме, нет бы переехать, чтоб поближе к нему быть. Так она, знаешь, сколько раз меня навещала? Три. Три раза почти за три года. Один раз тортик, блядь, принесла. Ей его еще пронести не давали. «Не надо было туда напильник совать, мам, — говорю. — Я все тебе собирался сказать, у них там металлоискатель. Напильник засекут». А она мне: «Ничего я в этот тортик не совала». Отличная у меня мамаша, я ей так и сказал. Бля. Говорю ей: «Ма, ты меня обидела. И только поэтому я этих собак отсюда увезу. Сегодня же вечером и увезу. Но за это убирать за ними я ничего не буду. И на твоем месте, когда мусор выношу, я б аккуратнее смотрел, куда ногу ставить». Она глядит на меня. «Оно и есть, — говорит, — очень похоже на все остальное, чего я от тебя натерпелась. Окажи мне милость, а? Больше не возвращайся». Я ей тогда сказал: «Я в старика своего весь пошел. Не вернусь…» А дальше мне вот чего надо, — продолжал Расселл. — Мне этим собачкам надо фенобарбиталу скормить. «Тут все хитро, — говорит он мне. — К пяти надо у них всю воду забрать, потому что собаки эти, после масла, которое через них прошло, все вылакают, и тогда мы, блядь, в ссаках псиных, блядь, утонем.Но штука в том, что последний раз, когда я так делал, мы им дали фенобарб около пяти, перед тем как воду убирать, и вкатили мы им будь здоров, потому что до этого был раз, когда мало дали, и они в машину залезли, поспали там малехо, а потом чистый дурдом начался. Поэтому в последний раз мы перебрали, и они все были снулые, когда мы их мужику отдавали, и нихера за них не получили — собаки больные, все дела. Такого говна мне больше не надо. Я не хочу, чтоб они по дороге хай подымали, и чтоб втыкались во все, когда доедем, тоже не хочу. Маленьким давай полграна. Если слишком шустрые — гран. Большим по паре, а если кто — если какие еще прыгать будут, накати им еще разок. С водой. Воду потом убери. Из хлеба шариков налепи и еще по полграна туда воткни, дашь им часиков в одиннадцать, вот тогда и хватит…» Я ему говорю, — продолжал Расселл, — говорю: «Кенни, мне показалось, что я весь день спать должен. Как я буду спать, если мне столько всего делать?» А он мне: «А ты собачьей дури сам накати». Я у него спрашиваю, как это так получается, что он за этих собак капусту стрижет, а я всю работу делаю. «Ну, — говорит он, — мне тут еще надо кой-чего сделать…» Хуже, блядь, Хорька, парней обдирает, — сказал Расселл. — Потом возникает, где-то прямо в полночь уже, у него с собой еще три собаки. Я весь день жопу рвал, собак готовил, а Кенни нам еще лишних сращивал. Я говорю: «Кенни, елки-палки, это же… — мы ведь уже некоторых продали тому чуваку в Норт-Энде, да? Пуделей. Три пуделя у нас было, и он нам за каждого по полторахе выкатил. Что неплохо, — у нас уже шестнадцать собак, твоих и моих». А у него такой лимузин, «кадди». Заднее сиденье снял, старыми одеялами там все застелил, в багажнике. «Туда шестнадцать собак не влезет. Они там друг друга поубивают…» Собачки эти, говорит он мне, «эти — они маленькие». У него там пара спаниелей и жесткошерстная. «Все поместится, не парься». В общем, мы их грузим. Мои собаки все квелые. Он за передние лапы берет, я за задние. Мамаша моя в окошко смотрит. Наконец всех погрузили. Вот просто штабелем сложили. Залезаю в машину, она окно открывает. «Это все?» Ну. «Хорошо. И не забудь, что я сказала». Ага, вот теперь я старика своего гораздо лучше понимаю, к тому ж. Она окном — тресь.

— Тебе все равно лучше, чем мне было, — сказал Фрэнки. — Моя мать каждую неделю, бывало, приезжала. Каждую, блядь, неделю, ни одной не пропустила, я-то — я сижу обычно в воскресенье, а тут первым делом надо что, надо в церковь. Уебок этот, он каждую, блядь, неделю пиздит про Дисмаса. ^[12]Ох ну еб же твою мать. Хотя нет. Бывали недели, когда он не затыкался насчет дрочбы. Забавно то, что про отсосы и прочее ему сказать было нечего. А после — воскресная трапеза, понимаешь? Такое же говно, как прочие, только эта должна быть «доброй». Видел репу когда-нибудь? Я еще раз репу увижу, я этой хуйней точно в кого-нибудь запущу. А потом моя бедная седенькая мама, она и ее, блядь, пальтишко, разъебанное вдребезги, заходит и выглядит так при этом, будто ее по башке огрели. И мне сидеть и все это терпеть. «Я за тебя молюсь, Фрэнки… Я за тебя новену прочла, Фрэнки… Надеюсь, тебе УДО назначат, Фрэнки… Я в душе знаю, Фрэнки, ты хороший мальчик… Фрэнки, тебе надо поменяться». И она ж сидит, боже мой, она не для этого такой путь сюда проделала, чтоб через пять минут убегать. Нет, сэр. Как-то была неделя, она заболела. Для разнообразия Сэнди приехала. «Фрэнки, тебе чего-нибудь хочется?» Еще бы не хотелось, жопка ты с ручкой. Прикуй мамашу к кровати, елки-палки. «Она не хочет плохого, — говорит Сэнди. — Она считает, будто виновата. Сама сказала мне, не знает, что она такого в тебе упустила». Я ей говорю: «Не рассказала про таких мудаков, как Доктор, вот чего, — сказал Фрэнки. — Ты ей передай, следующего родит — пусть научит его правильно заход планировать, чтоб стукачик никакой не затесался и все по пизде не пошло». Она смотрит на меня. «Ты мне хочешь сказать, чтоб ей передала, чтоб она больше не приезжала?» Конечно хочу. Так она и передала, и на следующую неделю мамаша заявляется, ты б ее видел. Будто ее наружу вывели и отпинали до усера. « Фрэнки, — говорит, — Сэнди мне сказала, ты не хочешь, чтобы мама к тебе больше приезжала». И давай плакать, а парни на меня смотрят, половина из них — тихари, комиссии шепнут: «С матерью плохо обращается, она к нему приезжает, а он не ценит». Господи боже мой, ужас да и только. Ну и что мне было делать? Говорю ей: не, ты приезжай, мам, я это просто ляпнул. И приезжала потом. И новены, и кальварии, и четки, она там в церковь миссии ходила, и все это ради меня. Господи. «Я не калека, ма», — говорю. «В душе своей — калека», — отвечает. Боже. Повезло еще, что я на нее через сетку не кинулся.

— Нихера они не знают, — сказал Расселл. — Никто ничего не знает. Просто думают, раз ты там, выйти уже не можешь. А больше ничего не знают. Не соображают они.

— Хорошо б, соображали, — сказал Фрэнки. — Мириться с ними — это какой-то ужас. Вот бы мне знать, в чем тут дело, чувак садится, и все думают, мало ему, так надо еще соли на рану подсыпать. Если еще раз сяду, постараюсь, чтоб никто не знал. Не уверен, что еще раз срок сдюжу, но вот визитов я точно не выдержу. Блядь.

— Я по новой не сяду, — сказал Расселл. — Это я уж точно делать не буду.

— Решил, значит, а? — спросил Фрэнки.

— Стараюсь как могу, — ответил Расселл.

— Оттого и сядешь снова, — сказал Фрэнки.

— Не-а, — ответил Расселл.

— Точно, — сказал Фрэнки. — Как пить дать, за воровство собак.

— Пока не светит, — сказал Расселл. — Да и потом ни за что. Знаешь чего? Я еще хоть одну собаку увижу — я колесами раскатаю, точно тебе говорю. Собаки — они ж дуры. Ты ее лупишь почем зря, таблами кормишь, она засыпает, назавтра просыпается, шатается аж вся, а все равно жрать хочет. С собакой можно — делай с ней что хочешь, а потом дождись, когда проголодается, накорми, и она уже считает, что ты господь бог, блядь, или вроде того. Кроме того черного гондона.

— Который цапнул, что ли? — спросил Фрэнки.

— Тот, да, — ответил Расселл. — Единственный помнил, больше я таких не встречал. В первый раз проснулся, меня видит — р-р-р где-то в глотке. Ну, думаю, еще денек ему дам. Жрать захочет — опомнится. Я эту блядину четыре дняголодом морил. Все кости наружу, елки-палки. И знаешь, что мне прилетает, как выйду? Р-р-р-р. Думал, палки ему пропишу еще. А он на меня не бросается, понимаешь? Стало быть, тварь эта черная — не тупая. Помнит палку-то. И небо мне с овчинку от него покажется, уж он постарается. Но кормить-то его надо. Я не могу кости в шерсти продавать, елки-палки… Ну и вот, — продолжал Расселл, — я попал, и он это знает. Я его пытаюсь наружу выманить — не идет. Пришлось чуть ли не насильно из гаража вышвыривать. А потом вовнутрь не затащишь. И рычит на меня все время, по-прежнему. Сволочь — и так всю дорогу до Флориды, мы еще в эту блядскую бурю в Мэриленде попали, у них там баржа в мост врезалась, и нам либо в объезд, либо по тоннелю. Там все так едут. Поэтому Кенни говорит: «Давай в объезд». Я думал, когда на дядю служил, видел дожди. Боже. А собаки все ссут, пердят и срут, все такое, а окна не открыть, но задыхаться тоже ведь не хочется, но и утонуть не в жилу. Жуть, в общем. Я-то думал, на собаках можно легко заработать. Не опасно. Тут-то я был прав. Но не совсем. Знаешь, сколько мне за эту черную заразу дали, я-то рассчитывал на двадцать миллионов долларов или типа того? Семьдесят пять баксов я за него получил, и это, считай, еще повезло. Чувак, которому мы их продали, — он же их просто скупает, да? Он только — ну, просто следит за ними. Чувак такой, на нем вообще никакого мяса. Не разговаривает. Приезжаем туда, а у него там вся такая разъебанная старая ферма, рядом с Кокоа-Бич. Мы там с полчаса пробыли, опять дышать можно, лет десять до него добирались с этим выводком, и тут я замечаю — разговаривает-то у него только жена. «Вот этот, — говорит, — похоже, на него наехали». У нее рот не закрывается, а у него не открывается. «Болеет он, что ли? Нам тут больных собак не надо, мистер. Больше двадцати долларов за него не дам…» Ну, я ей и говорю, — продолжал Расселл, — она сказала, что за черного мне полета дубов отстегнет. «Смотрите, у него бумаги, это ценная собака. Настоящий пес. Отличный. Полста — мало…» «Никаких бумаг у него сегодня нету, мистер», — она мне сообщает, — сказал Расселл. — «Мало ли у меня собак — мне их толкнуть кому-нибудь надо, вот и все, а это значит, что мне его кормить, приглядывать за ним все время, пока не найду покупателя, а это будет долго. Не хочу я этого пса. Совсем его мне не надо. Хотите — с собой назад забирайте. Потому что так вам и придется, коли вас цена не устраивает. А я заманаюсь его продавать. Злобный он какой-то, другие тоже сразу по морде увидят…» А мужик по-прежнему ничего не говорит, — продолжал Расселл. — Ну, тут она меня, конечно, подловила. Потому что никуда я этого пса с собой больше брать не буду. Я с ним распрощаться хочу навсегда и больше никогда его не видеть. Всю дорогу до Флориды эта сволочь с моего затылка глаз не спускала — сожрет, чуть дай повод. Тетка права. Злобная это тварь. Только тогда он злобным совсем не казался. Чувак его усадил, пес ему лапу подает, а чувак ему за ушами чешет, и сволочь эта, блядь, ему улыбается. Думает, опять домой попала к тому тупому ублюдку, который его купил медальки свои охранять. Собака тогда, чувак встал, и пес тоже встает, лапы свои кладет чуваку на плечи и давай морду ему лизать. «Смотрите, дамочка, — говорю я, — это, по-вашему, злая собака? Думаете, кто-нибудь ее примет за злую собаку? Вы им вот это покажите только». — «Мистер, — отвечает она, — это не пес, это он такой. Все собаки с ним такие. Все, что к нам только приезжают. Поэтому он с собаками возится, а я дела веду Полтинник…» Тут чувак просыпается или как-то, — продолжал Расселл. — Смотрит на нас. Овчарка его взасос просто. Наконец чувак собакин язык изо рта вытолкнул. «Дай ему семьдесят пять, Имельда», — говорит… «Семьдесят пять», — говорит она, — сказал Расселл. — «Так, — говорит, и как будто на каждое слово ей часа три надо, — а кто тут у нас цены назначает, или вы со мной торговаться будете всякий раз, когда он решит, что ему какой-то песик понравился? Потому что если так, то проваливайте прямо сейчас и всю остальную свору с собой забирайте». Я вот только чего пожалел, — сказал Расселл. — Жалко, что эта тетка с моей мамочкой незнакома. Они бы с ней заебись поладили.

— Но свалили вы оттуда нормально, — сказал Фрэнки.

— Ну, — кивнул Расселл. — Доехали с Кенни до Орландо, сожгли машину эту блядскую. Кенни, блядь, чуть с собой не покончил. Заехал в такую апельсиновую рощу, да? Свернул с грунтовки, там такой проселок типа был. В общем, за рулем был Кенни. Выходит, сует тряпку в бензобак, кончик свешивает, чтоб все пропиталось, потом вытаскивает, расстилает на крыле и поджигает. Ебаная эта колымага возьми и сразу взорвись. А он-то сцепление не выключил, понимаешь? Его на жопу-то и сшибло — она на заднем ходу была. Ухорез, бля. Встает. «Ладно, — говорит, — это я вторую работу так проебал. Надо еще раз, только теперь я найду чувака, который соображает». А у самого, у Кенни-то — ни бровей, елки-палки, да и волос на голове немного осталось.

— А тачка что, — спросил Фрэнки, — в розыске?

— Не-а, — ответил Расселл. — Это Кенни тачка была. Только нахуй такая лайба, если в ней больше двух дней собаки тусили? Нахуй низачем. Это как в хезнике ездить. В общем, у Кенни она на сестру записана, она легавым позвонила в тот день, когда мы доехать должны были, сказала, что угнали. А оттуда мы выехали в среду. Видал бы ты этих гондонов, когда они тебя в аэропорту шмонают, когда они нас с Кенни увидали. Думал, у них шнифты повылазят. Через воротца четыре раза нас ходить заставили. А потом один там был, не знаю, новенький или что, там ему нас обхлопывать пришлось. Ему потом, наверно, отгул до вечера дали. «Вы нас в самолет-то пустите, в конце концов, — сказал им Кенни, — правда?» Они на него смотрят. «Мистер, — один отвечает, — если на вас нет оружия, можете лететь. Только в багажном отсеке, будь на то моя воля». С нами рядом никто не садился. Мы в самом конце летели, так там одна стюардесса была, как подойдет к нам, так пялится так, точно никогда ничего подобного не видела. «Вы до самого Бостона летите? — спрашивает. — В Вашингтоне выйти не хотите, нет?» Кенни попался. «А в Вашингтоне останавливается? — спрашивает. — Я в Вашингтоне не был ни разу». А мы там нигде не садились, понимаешь. «Нет, — отвечает она, — но если решите выходить, я повлияю на капитана как смогу, он против не будет, я уверена». А чувак с автобуса из Нью-Йорка, — продолжал Расселл, — я оттуда на автобусе приехал, да? Чтоб не шмонали с таким грузом. Так я думал, он меня на крыше повезет. Я, блядь, просто рухнул, когда туда сел, ох, блин. Никогда в жизни так не уставал.

— Херово ты выглядишь, это да, — сказал Фрэнки.

— Ну, — кивнул Расселл. — А самая хуйня, что я неделю где-то на ногах, понимаешь? А вчера ночью там мне вообще спать нельзя было, только пришлось, иначе я бы взял и свалился. Надо шевелиться, пока не закончу. Я думал, утром чувака увижу с другой дрянью, но поднять его не смог.

— А дрянь не скинул? — поинтересовался Фрэнки.

— Скинул… — промолвил Расселл. — Скинешь ее, как же. Я еще не нарыл. Не могу, наверно, не смогу толкнуть до вечера сегодня, в общем, когда с ним увижусь и все дела. Я знаю где. Могу достать, а с собой у меня нету.