Ох уж этот Ванька
Шрифт:
Не обошлось и без смеха. Занятая разговором с оставшимися женщинами и стариками бабка Свистуниха, хватившись мужа, бегом нагнала мужиков и, ворвавшись в их ряды, ухватила его за ворот.
— Ты-то куда, старый хрыч, поперся?.. Твое ли дело ночью по боженивкам таскаться?
— Пусти, Маланьюшка, куда люди, туда и я...
— Пущай, кому надо, одни чертей ловят... Тоже мне чертолов выискался!..
— А хоть бы и чертолов! — Заговорило в старом Свистуне попранное мужское достоинство.
— А, вот как! Так я тебе без боженивки этого добра сколько хочешь насыплю, лови только!
И без лишних
3.
Ушли мужики; бабы и старики в кучу сбились.
И страшно всем и, понятно, интересно, чем дело кончится. Может, больше всех волнуется Арина Перекрестова: не шутка — муж первым пошел. О доме даже забыла. Впрочем, когда со двора уходила, там все в порядке было: перед образами лампады горели, а Ванька отмороженным носом на полатях сопел*
Невдомек Арине, что в это самое время Ванька следком за взрослыми мужиками пробирается, так торопится, что полные пимы снега набрал.
Медленно тянется время. От страха и напряженного ожидания у женщин разговор не клеится. Говорить о страшном — страшно, о чем другом — не к месту, не ко времени.
И вдруг: дзинь-бум-дз-з!.. Трах-рах-ах!..
Зазвонил было колокол, а как грянул повторенный по-зыком трескучий выстрел, сразу звон оборвался. Тишина наступила гробовая, страшнее всяких выстрелов, всякого звона...
— Ой, бабоньки, не могу-у!..
Взялась Арина плачущую утешать и сама в слезы. Две подруги Арину успокаивать взялись — обе туда же. Пошла слезливая цепная реакция...
Но только глянула Арина на дорогу, сразу глаза высохли! Бежит со стороны кладбища небольшая фигура: по-лушубок на ней совсем как у Ваньки и уши малахая по Ванькиной манере вверх приподняты и по сторонам болтаются.
— Чтоб тебя, постреленок, язвило!
Ванька издали орет, надрывается:
..........' — Ух ты-ы!.. Ерпан звонаря подстрелил!.. Как он —
бах!— так перья полетели! Ух ты!
Перед Ариной задача: то ли сразу Ваньку драть, то ли наперед у него новости выпытать. Ванька-то тоже кое-что смекает: останавливается поодаль.
— От кого перья полетели?
— От звонаря...
— Да кто звонил-то?
— Кто веревку зацапал, тот и звонил...
— Ну-ка, подойди ближе!
— Зачем?
— Тебе говорят, подойди!
— Я лучше после подойду...
— Тогда говори толком, кто звонил?
— Птица ненасыть 1 звонила, вот кто!.. Как Ерпан по ней бахнул, она враз от путли освободилась и на снег пала, крыльями бьет и клювом щелкает... Я первый до нее добег, чтобы не ушла. Она на меня, я на нее... Она крыльями, а я на нее брюхом навалился!.. Тут Ерпан приспел, перенял ее у меня и прикладом добил... Ух ты!
По дороге далеко растянувшейся цепочкой возвращались мужики. Были слышны голоса, даже смех. В середине цепочки, рядом с Петром Федоровичем, шел Григорий Ерпан, волочивший за крыло большую птицу.
Ванька в основном рассказал все правильно» После долгих снегопадов не стало старой неясыти легкой наживы: ушли под глубокий снег мыши, схоронились в своих воздушных крепостях-гайнах белки, уснули в глубоких норах скопидомы-бурундуки,
Ванька — дипломат. Хотя отец видел его на кладбище и ничем в ту пору своего недовольства или удивления не показал, из этого вовсе не вытекало, что Ванькино ослушание (приказано было с полатей не слезать) прощено. Поэтому он упорно держится подальше от отца, поближе к Петру Федоровичу и, улучив момент, тихонько делится с ним горькими предчувствиями:
— Как бы тятька меня чересседельником не отхлопал за то, что я из избы утек...
Прямо вмешиваться в отношения между отцом и Ванькой Петр Федорович для его же пользы не хочет, но ловко находит способ обезоружить Киприана Ивановича.
Положив руку на голову ученика, он вслух, так, чтобы все слышали, говорит:
III
— Ну, герой, теперь ты расскажи нам, как со звонарем воевал.
Таким образом Ванькин поступок, минуя суд родительский, оказывается вынесенным на суд общественный. То, что Петр Федорович называет Ваньку героем, в какой-то мере предопределяет оправдательный приговор...
Ванька этой тонкости не понимает, опасливо смотрит на отца и шмыгает носом. Теперь уже неловко становится Киприану Ивановичу.
— Чего на меня смотришь? Говори, не съем...
И Ванька говорит, отвечая по существу вопроса.
— Она меня крыльями, ух ты как! А я руками не осилю, так на нее пузом... Навалился, в снег вмял так, что она копошиться перестала. Держал, пока Ерпан приспел, у меня ее отнял...
Рассказ краток и, как приличествует рассказу героя, скромен. Все смеются. Ванька ловит чуть заметную усмешку в глазах отца и смело направляется к нему.
— Герой-то ты герой,— говорит тот,— а почто родительского приказания ослушался, на кладбище побежал?
— Интересно стало, я и не выдержал... Ты, тять, и сам не удержался: мамке в избе говорил, что далеко от двора не пойдешь, а сам первым за Петром Федоровичем увязался. Я вон из-за того угла все видел...
Общий смех. Киприан, слегка смущенный, но втайне довольный собой и Ванькой, для виду хмурится и машет рукой.
— Хватит болтать! Ступай домой спать!
Ванька бегом к матери.
— Мам! Тятька велел домой идти спать. И еще наказал, чтоб ты меня не трогала...
Так и выскочил сухим из воды. На радостях от такого оборота дела, придя в избу, первым делом подошел к чересседельнику и показал ему язык.