Ох уж этот Ванька
Шрифт:
В пору, когда погост приписывали к волости, возник трудный для многих вопрос о фамилиях. Одни, вроде Пе~ рекрестовых, называли старые, вывезенные из Костромской и Вологодской губерний, прозвания, другие назывались по именам дедов — Пахомовыми, Сысоевыми, Изотовыми. Чернобородый же дед Григория не без задора назвал собственное, им самим благоприобретенное прозвище.
— Как меня зовут, так и пишите: Ерпан.
Волостной писарь так и написал, добавив, однако, к редкостному слову отческое «ов». И превратилась кличка в фамилию, хотя и малопонятную, но по звучности не уступавшую любой княжеской.
От деда перешло
Охотой между делом занимались многие, но Ерпан превратил ее в промысел, ставший при его смелости и добыч-ливости достаточно доходным. Но уже одно то, что Ерпан вел жизнь таежного бродяги, пренебрегая земледелием, казалось односельчанам великим нарушением жизненных правил, тем более, что к делам веры он относился с полнейшим равнодушием, а под горячую руку (как то случилось в памятную ночь при его столкновении с Лаврентием Перхато-вым) и с насмешкой. Подозревая в Ерпане склонность к озорству, Киприан Перекрестов в какой-то мере был прав: парню ничего не стоило пройтись по улице с балалайкой в строгий постный день. Однажды он, не пожалев труда, построил деревянную пушку и, зарядив ее двумя фунтами пороха, дал салют в честь проплывавшего парохода. Пушку разнесло в щепы, но рыбаки и охотники слышали ее выстрел за пятнадцать верст.
Со временем к проделкам Григория привыкли, так как ыли они веселы, беззлобны и вносили некоторое оживление в застойную жизнь крохотного селения, а его храбрость и добычливость вызывали известное уважение не только на погосте, но и по целой волости. Не кто-нибудь, а двадцати-нетырехлетний Григорий Ерпан избавил односельчан от большой напасти. Разыскав в дремучей тайге берлогу огромного старого медведя и метко всадив ему под левую ло патку пулю-жакан, он навсегда отучил его драть скот, мять и обсасывать посевы молодого овса.
Смелый Ванькин проект постройки «планомона» пришелся Ерпану как нельзя больше по нраву. В ближайшую поездку в город (с открытием навигации он ездил на весеннюю ярмарку сбывать добытую за сезон пушнину) он вернулся с большой скаткой прочного тонкого картона и огромными мотками прочнейшей бечевы. В ближайшие три дня под Ванькиным идейным руководством (не обошлось дело и без технической консультации ссыльного моряка) им был сооружен змей чудовищной величины. Успешно пройдя первый испытательный запуск, в ближайший погожий день, совпавший с праздником троицы, он с утра до обеда провисел в воздухе. При этом выделывал такие виражи, так грозно размахивал восьмисаженным хвостом и гремел трещотками над самым двором раззявы Лаврентия, что тот (все дальше от греха!) прикрыл ставнями окна. Старухи, невзначай глянув на небо, на всякий случай отплевывались через левое плечо и крестились. Иные из мужиков хмурились, но большинство (в числе таких был и Киприан Иванович) усматривало в происходившем праздничную забаву, не заслуживающую особого порицания. Если и дивились, то только досужеству Ерпана.
Нужно сказать, что запуск и управление огромным
Между тем на пусковой площадке (туда были допущены немногие избранные) велись секретные разговоры большого значения, к тому же прекрасно определявшие характеры собеседников.
— Ты, дядя Гриша, еще одну палку планомону на хвост привяжи!—по праву инициатора предприятия потребовал Ванька.
— Зачем?
— Я ему верхом на хвост сяду.
Ванькина просьба ничуть не озадачила, даже не удивила Ерпана. Он подошел к вопросу с чисто технической стороны: подхватил Ваньку под мышки и прикинул на вес.
_ Нет,— сказал он.— Не сдюжит!
_ Как это «не сдюжит»?—возмутился Ванька. Вы
вдвоем его сдержать не можете, он вас волокет, а меня поднять не сдюжит?
— Сам-то планомон сдюжит, а хвост порвется. 1\аоы он не мочальный был, а пеньковый — иное дело.
Ванька был разочарован. Тем временем Ерпан подыскал другую причину для отказа.
— Хвост слаб — это одно. И еще: что твой тятька скажет?
Оказалось, что этот вопрос был Ванькой хорошо предварительно проработан.
— Тятька ничего не скажет, а выпорет, — убежденно произнес он и пояснил: — У него для этого чересседельник есть, так я его перед тем, как лететь, в речку закину...
— Чересседельник-то утопишь, а куда березы денешь? Их вон сколько стоит.
Берез и впрямь вокруг росло угрожающе много. Горелый погост шутя мог прокормить березовой кашей всех сорванцов Российской империи. Ванька задумался, но не сдался.
— Пока за розгами ходить будет, остынет.
— За такое дело не помилует. Тебя выпорет, заодно мне голову оторвет.
— Ты боишься?
— Не боюсь, тебя предупреждаю.
— Ну и выпорет... экое дело!
— И еще тебе нельзя лететь потому, что ты убиться можешь.
Любопытно, что этот довольно веский аргумент пришел в голову Ерпана последним.
— Не убьюсь! Знаешь, как я за хвост держаться буду?!
— Закружится голова, возьмешь и отпустишься.
— Не отпущусь. И голова у меня никогда не кружится... Видишь вон ту сосну? Я у нее на самой верхушке около кривой ветки целый день сидел... Сосну, ух ты, как качало, а мне хоть бы что!
Пришлось Ерпану вернуться к первому по счету доводу.
— А самое главное, что хвост из мочала...
Ванька чуть не заплакал. Его печаль хорошо была ио-нятна самому Григорию, и он постарался утешить Ваньку, пообещав:
Ты не расстраивайся. Я нынче такую потеху устрою, что весь погост ахнет!..
Ванька сразу разинул рот от любопытства и удовольствия.
— Что ж ты сделаешь?
— В обед узнаешь...
— Ты мне сейчас скажи, я никому...
Сейчас нельзя. Я и так никому не говорил, одному тебе сказываю: как раз в обед начнется...
Едва дождался Ванька обеда...
Но обед уже шел к концу, а обещанная потеха все еще не начиналась. Обгладывая утиную гузку, Ванька так и вертелся от нетерпения. В конце концов Киприан Иванович нарушил торжественное молчание праздничной трапезы, прикрикнув: