Охота на императора
Шрифт:
Русский писатель и философ В.В. Розанов (1856—1919) в своих заметках «Мимолетное. 1915 год», словно предчувствуя грядущие катастрофы, обрушился на революционеров после того, как были опубликованы воспоминания Веры Фигнер. Вот он обращается к полицейскому, квартальному с просьбой сохранить царскую Россию:
«Береги, миленький, стой, миленький. Ты — Народная Русь. И мы с тобой взнуздаем и Стасюлевича, и Желябова.
Тащи, родименький его в участок. В клоповник его…
Там и Соне Перовской, и "великой Вере" (Ф.) найдется место».
Как-то странно слышать от умного человека приглашение
Дальше у Розанова — больше:
«Россия обязана "отступить", потому что против нее "соединились" Желябов и эта гнусная Сонька, его любовница из генеральш. Позвольте: да почему Россия должна отступить? Россия — 100 000 000 населения, пахотные поля в миллиард десятин, сады яблочные, вишневые, огороды с капустой, морковью, свеклой, картофелем. Отчего все это должно "повернуть на другой румб" ради Соньки и Желябки (до чего гнусная фамилия, — и по портрету, самодовольная харя мужичонки, который наконец "выучился").
— Почему? Почему? Ради Бога — почему?»
Неприятно слышать от многими уважаемого мыслителя истошный вопль трусливого обывателя, дрожащего над своим добром, дачей, благополучием, интеллектуальными занятиями. Словно террористы отнимут не только у него лично, но и у всей России сады, огороды, поля. Словно революционеры распространяют террор не на правителей и жандармов, а на все сто миллионов населения.
«Как мне нравится Победоносцев, — писал Розанов, — который на слова: "это вызовет дурные толки в обществе", остановился, и не плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше». Неужели можно восторгаться таким отношением к общественному, а возможно, и народному мнению? Тут и вправду одна опора — на полицию.
В 1912 году Розанов признался: «Вот и я кончаю тем, что все русское начинаю ненавидеть. Как это печально, как страшно.
Печально особенно на конце жизни…
Эти заспанные лица, неметеные комнаты, немощеные улицы…
Противно, противно».
Насколько мне известно, никто из революционеров ничего подобного не говорил. Хотя они многим возмущались, от многого страдали, хотя их порой выдавали полиции «простые» люди — крестьяне, рабочие, мещане, — до конца жизни подлинные революционеры боролись за то, чтобы жизнь трудового народа в России стала лучше, достойнее.
Есть что-то жалкое и непристойное в том, как он злобно поносит людей давно убитых, трагических героев, которые пошли на смерть ради торжества идеи социальной справедливости (пусть даже кому-то она кажется ложной; но ведь они не выгоду себе искали!).
Безусловно, В.В. Розанов, как любой человек, имел полное право записывать в свой дневник, что ему угодно. Но у него лишь по форме дневник, а по сути это заметки не только, а то и не столько для себя, а обращенные к читателю. Хотя и в этом случае нет смысла упрекать писателя за то, что он высказывает свою точку зрения. Печально другое — ложь.
Как свидетельствовал о Желябове Л.Г. Дейч: «Это была очень сложная и богато одаренная от природы натура. Сын крестьянина, он унаследовал физические свойства своих родителей — земледельцев. Высокого роста, прекрасно сложенный, с широкой грудью и крупными чертами лица, Желябов, которому тогда было под тридцать лет, на вид казался значительно старше этого. Уже одной внешностью он выделялся в нашей среде и при первом взгляде обращал на себя внимание».
Ольга Любатович, член исполкома «Народной воли», так характеризовала Желябова: «Это был высокий, стройный брюнет с бледным лицом, прекрасной окладистой темной бородой, большим лбом и выразительными глазами. Речь его была горяча и порывиста, голос приятный и сильный».
Правда, так писали соратники Желябова. Но то, что у него не было «самодовольной хари мужичонки», нетрудно убедиться, взглянув на его портреты. В отличие от В.В. Розанова, Желябов был красивым видным человеком. Перешедший в лагерь монархистов Лев Тихомиров писал, что у него было очень острое ощущение жизни, способность всецело отдаваться каждому ее мигу, воспринимать жизнь разносторонне и многогранно. Его любимые поэты — Лермонтов, Байрон, Гейне — соответствовали мятежной, жаждущей полноты жизненных впечатлений и вечно неудовлетворенной реальностью натуры революционера.
Высоко ценивший творчество Розанова Николай Бердяев писал: «Во главе террористической организации Народной воли, подготовившей покушение 1 марта 1881 г., стояла героическая личность А. Желябова». И еще: «Желябов… менее всего был материалистом и из русских революционеров был наиболее близок к христианству. На суде по делу 1 марта, на вопрос православный ли он, ответил: Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать: такова моя вера. Перед казнью он поцеловал крест».
Была ли гнусной «Сонька»? Вот слова Л.Г. Дейча о ней: «Небольшого роста, с очень выразительным лицом, проникнутая бесконечной симпатией ко всем "униженным и оскорбленным", Софья Львовна никогда не выражала резкими эпитетами своих чувств и взглядов. Тихим, мягким, почти детским тоном отстаивала она необходимость террора».
Князь-анархист, честный и благородный Петр Кропоткин, посещавший сходки народников на окраине столицы, где Софья Перовская сняла домик, имея паспорт жены мастерового, вспоминал:
«Со всеми женщинами в кружке у нас были прекрасные товарищеские отношения. Но Соню Перовскую мы все любили… При виде Перовской у каждого из нас лицо расцветало в широкую улыбку, хотя сама Перовская мало обращала внимания и только буркнет: "А вы ноги вытрите, не натаскивайте грязи"…
Когда она была недовольна кем-нибудь, то бросала на него строгий взгляд исподлобья, но в нем виделась открытая, великодушная натура, которой все человеческое не было чуждо. Только по одному пункту она была непреклонна. "Бабник", — выпалила она однажды, говоря о ком-то, и выражение, с которым она произнесла это слово, не отрываясь от работы, навеки врезалось в моей памяти…