Охота на кентавра (сборник)
Шрифт:
На улицах никакого движения не было, видимо, из-за жары.
За городом редкими скалами начинались горы, но сплошной стеной они стояли где-то далеко. Мост через реку был разрушен, да и сама река представляла собой болотистую захламленную пойму с крутыми островами. Двигаться по ней на «Ралли» было неудобно. К счастью, Обнорски заметил протянутый через реку канат, а потом и сам паром, который притулился в кустах возле островка.
Обнорски подвел вездеход к урезу воды, к одинокому столбу, и просигналил. На пароме, казалось, пустом, зашевелилось что-то живое, и вскоре заскрипела лебедка, натянулся канат.
Потом
— Эй, а машину он выдержит? — крикнул Обнорски еще до того, как паром уткнулся в берег.
Паромщик равнодушно посмотрел на него и отвернулся, он был одет в белую хламиду до пят и, казалось, врос в паром, совершенно не двигался.
Геолог был озадачен, затем вспомнил ритуальное приветствие, которому его учил Алов: — Холодной воды тебе на голову и вкусной жратвы в брюхо! Тот же эффект, — паромщик разглядывал трос, словно впервые его видел. Обнорски выругался и стал заводить «Ралли» на паром. Заскрипела лебедка, они двинулись. Обнорски решил замять свою неловкость, он спросил: — А как зовут тебя, приятель?
— Харон!
— Что? — У геолога челюсть заходила от страха. — Ты назвал себя Хароном?
— Нет, это ты меня так назвал. Я почувствовал, что это будет тебе приятно — именовать меня Хароном, вот я тебе это и сообщил.
— Хорошенькое дело! Ты хоть знаешь, кто это был? Что же, у вас имен собственных нет?
— Постоянных нет. Каждый раз мы именуем друг друга по-разному. Все меняется, мы меняемся, имена меняются.
— Ах да, новый язык. А как вы друг друга узнаёте?
— Нам не нужно узнавать, мы знаем друг друга от рождения.
— Осторожней, не зацепи за корягу! A вообще надежный этот паром?
— Надежный. Он может перевернуться, но никогда не утонет!
— Что? Так он переворачивается?
— Шутка. Не бойся, лишнее с парома упадет, нужное останется.
— Тоже шутка?
— Нет, философия. Откуда ты знаешь, что тебе нужно на самом деле?
— А самоопрокидывающийся паром знает?
— Судьба твоя знает! — паромщик обернулся и оскалил гнилые зубы в улыбке, а глаза его закрывали… белые лишаи! «Слепой! Господи, мне попался слепой паромщик! Как же мы доедем?» — Не бойся, мы же по канату, туда-сюда. Не промахнемся!
— А я и не боюсь! — вяло заметил Обнорски. — Стой, а с кем это я говорю? — он наконец заметил, что паромщик отвечает, не разжимая губ.
— Ты говоришь сам с собой, — отвечал тот как можно более дружелюбно, улыбаясь. — Меня зовут Твоя Судьба…
— Что?! Ах да, шутка. Вернее, этот ваш обычай называться по-разному… — Обнорски чувствовал себя скверно после этого пятиминутного разговора. «Хорошенькое дело! Что же меня дальше здесь ждет?» Ни слова не говоря, он поплелся к вездеходу, решив остаток пути проделать, крепко держась за руль, в «Ралли» с работающим двигателем.
Впрочем, переправа закончилась благополучно. Выведя машину на высокий берег, Обнорски остановил ее, чтобы осмотреться. Паром, скрипя добиблейской лебедкой, уползал обратно и вскоре скрылся за островами. В селении никто не проявлял интереса к внезапному появлению машины, даже детей и собак не было видно.
Пока на него не обращали внимания, Обнорски решил взять пробы, он включил приборы и вышел, чтобы собрать походный бур. Одного взгляда на приборы было достаточно,
Это указывало на залежи…
Но существовала еще одна возможность заражения, и Обнорски решил связаться с главным диспетчером.
Помехи были сильные и устойчивые, в пустыне происходило неведомо что, но вскоре послышался голос Шутина: — Слышу тебя, Иван. Вышел в район поиска? Рад за тебя. Скажи свои координаты как можно точнее, чтобы знать, где тебя искать, на крайний случай.
Обнорски некоторое время раздумывал, не исказить ли, на всякий случай, координаты, а там видно будет. Но потом дал свой пеленг и даже описал селение. Потом спросил чиновника то, что его больше всего интересовало:
— Диспетчер, официальный запрос. Нет ли в этом месте где-нибудь захоронений отходов?
— А, ладно, подожди, — Шутин был недоволен. — У тебя же карта есть!
Пауза.
— Нет, картотека молчит о могильниках в тех краях!
— А старые полигоны, обогатительные фабрики, АЭС?
— Нет, в память компьютера никаких таких сведений не внесено. Нашел что-то интересное? И глубоко?
— Простая формальность. Не хочу работать с помехами. Конец связи.
— Прощай, координаты принял. Конец связи.
Окончив разговор, Обнорски приказал буру складываться и принял таблетку от радиации — хватать лишние рентгены не хотелось.
Еще раз осмотрел записи приборов и убедился, что «фонит» откуда-то из глубины, и основательно. Но откуда именно и что?
Естественных разломов не было заметно, ландшафт вокруг был сильно искажен выветриванием и заносами песка из пустыни, а может быть, и войной, если она тут была. Обнорски включил двигатель.
Появление «Ралли» в городке не вызвало ни малейшего волнения и более того — не привлекло внимания. Несколько быстрых ребячьих взглядов через дырявый забор, да толстая баба, застывшая, как тумба, с ведром воды возле своего крыльца, открыв рот, — вот и все, на что мог рассчитывать «Ралли», хотя и заслуживал большего. Обнорски решил найти местные власти, чтобы произвести на них впечатление гербом и номером министерства или, на худой конец, дать взятку. Но, сделав несколько кругов по пыльному и захламленному центру, рассматривая дома и вывески, понял, что власть здесь — понятие относительное. Он попробовал расспрашивать прохожих, но те игриво смеялись и убегали, останавливаясь и улыбаясь издалека, ожидая продолжения игры. Все это Обнорски очень не понравилось. Естественное поведение — это хорошо, но и какой-то порядок должен быть.
Он въехал на площадь и подвел «Ралли» к фонтану, разломанному и сухому не одну сотню лет. Что изображали фонтанные статуи, вообразить было трудно, поскольку ни воды, ни самих статуй не было, а остались одни ноги, торчащие из постамента, словно статуи ушли узнать, куда подевалась вода, да так и не вернулись. А забытые ноги продолжали танцевать свой неподвижный танец, не ведая о времени.
Обнорски вышел из «Ралли» и закурил, неприязненно глядя на гипсовую могучую и круглую пятку неведомого атлета, изображавшую в незапамятные времена официальный оптимизм.